Новости диаспоры Публикации Новости Библиотека Россия Азербайджан Фотография Форум

Главная страницаСделать стартовой Карта сайтаДобавить в избранное регистрация

Новости диаспоры Досуг молодёжи Культурные мероприятия Дни памяти Интервью Аналитика Спортивные мероприятия Организации Опросы Архив опросов Наши друзья

Поиск: Интервью Перейти к общему списку Интервью с писателем Анаром. 14-03-2008   Писатель Анар: «Большую часть своей жизни я прожил в себе» С Анаром я познакомилась через его отца - великого азербайджанского поэта Расула Рзу. Было это в начале 70-х, в санатории, что на берегу Гей-Гель, где наша семья спасалась от яростного бакинского солнца. Так вот соседом по комнате в тот год и оказался знаменитый поэт. Я, в то время 12-летняя школьница, обратила внимание на молчаливого голубоглазого, погруженного в себя человека, сидевшего на балконе, который мог часами сосредоточенно любоваться дивной красотой озера. И, казалось, синева его глаз каким-то образом сливается с бирюзовой озерной гладью – о чем они вели разговор, пожилой уже мужчина с грустинкой познания во взгляде и чудо природы, красавец Гей-Гель? Об этом никто так и не узнает, не зря ведь говорят - поэты видят то, что нам не видно. Помню, он подозвал как-то меня, пригласив зайти к ним, что я с радостью сделала – перемахнуть через чисто символические границы балконов мне не представило особых трудов. Я не помню темы нашей беседы (такое часто бывает, к сожалению, когда самая сущность и важность момента безжалостно стирается из памяти, оставив одно лишь обрамление происходящего. Хотя кто его знает, что есть главное, а что – второстепенное. И вообще, может, оно, второстепенное и составляет генеральный смысл этой самой жизни – к такому выводу приходишь с годами). Не помню и все. Зато помню, что этот вопрос – о чем это ты с ним беседовала? - мне задала одна из отдыхающих, добавив, что он отец «очень талантливого писателя Анара». Так мы подружились с Расул муаллимом – помню, ему очень нравился заваренный мною чай, он так и говорил, гызым, знаешь, я не выпил в столовой чая, чтобы выпить твой – они не умеют так здорово его заваривать. И я, польщенная, старалась изо всех сил. Секрет же моей заварки был крайне немудрен – я просто вбухивала целиком 100-граммовую пачку индийского чая (помните их, со слониками?) в небольшого размера чайничек, и обдавала его крутым кипятком – мой чудо-чай был готов уже через минуту. Понятно, что после такого нехитрого «священнодействия» плохим этот чай уже быть не мог. И вот я, вся в нетерпении от подспудного ожидания его всегда искренней похвалы, протягиваю ему чашку и встречаюсь с восхищением благодарных глаз… Зависть. Ее испытывает каждый человек – знаю по себе. Да, я сегодня завидую – по-черному - себе самой за то, что были в моей жизни эти пронзительные крупицы-встречи, я переношусь в эпоху, когда они, великие, творили, любили и шутили; я завидую своим глазам, в которые смотрели те, кого уж нет, волосам, что по-отечески гладила рука, как самое сокровенное перебираю уцелевшие в памяти реплики, добрые розыгрыши, чудачества… Помню голос ликующего Амирова, сообщающего мне по телефону (отца не было дома), что его балет «Низами» пойдет в Большом – «доченька, это успех, серьезный успех нашего балета, понимаешь?» Разговор наш прервался тогда на полуслове – и не хилая телефонная связь в том была повинна, как мне подумалось… Он умер тогда, Фикрет Джамильевич, с трубкой в руке… От радости. Уже гораздо позже, повзрослев, я узнала, что от радости умирают настоящие мужчины. А тогда… Я все ждала повторного звонка, он не мог не попрощаться – учтивый, славный, детски непосредственный человек… Или же – еще один кадр, из совсем уже далекого детства, бережно хранимый в памяти: мы с бабушкой – рослой, статной – погожим весенним днем идем в баню, что в Ичери Шехер – никакой другой она не признавала. Так вот идем, в руках у нене ярко-лоскутный узелок-бохча ее собственноручного изготовления (с банными причиндалами и непременной пахлавой), играющий атласом под солнцем ликующими красками гурамы. По дороге к нам присоединяется мать Вагифа Мустафазаде Зивяр ханум, приятельница нене, которая неумолчно сокрушается по поводу моей худобы – ну когда же ты, наконец, поправишься? На что ненешка ей отвечала: «Ты не думай, она здорово играет на пианино «Азад бир гушдум» - прям как твой Вагиф»… Да простится ей, простодушной, сие преступное сравнение. Просто гении в ту пору во множестве жили среди нас, и, наверное, оттого не казались таковыми. Они как бы были чем-то само собой разумеющимся, и то, что речь идет о «родоначальнике нового направления в мировом джазе», не подозревали, боюсь, не только бабушка и я, но и сама мать В.Мустафазаде, которая на вопрос нене – «Оглун нейнир?» - так и говорила: «Мугамын атасыны яндырыр». После чего осведомлялась - а как поживает твой Вагиф - мой дядя-художник был тезкой и сверстником великого джазового музыканта… Не забыть мне репетиции оркестра – ночной! - в доме Ниязи, куда приглашенный отец взял меня с собой. И по ее окончании, раннюю, в пять утра, довгу, дымящуюся, исходившую ароматом ярпыза – на весь дом – в руках появившейся в дверях залы мило заспанной, но неизменно улыбающейся Хаджар ханум; маэстро любил, чтоб его прихоть выполнялась единомоментно. «Это заказ Фаика, - говорил он, хитро мне подмигнув, принимая кясу из ее рук под отчаянно клятвенные протесты отца, который и вправду не имел к этому «заказу» никакого отношения. Единственное, чего ему по-настоящему хотелось тогда, знаю по себе – это пойти домой и завалиться спать – о нечеловеческой работоспособности маэстро недаром ходят легенды, его темпоритмов не всякий выдерживал. Просто уж очень гостеприимным был он, Ниязи… А еще помню нужду, лютую нужду в доме Мирджавада. Один только штрих-показатель: стаканчик армуды, пущенный по кругу застолья в честь дня рождения великого художника, героя вечера. Он, стакан, оказался единственным в доме, и пить чай гостям пришлось в порядке очереди… Печальный штрих нищеты бытовой и на ее фоне – пиршество духовности, плещущееся в радостно-озорных глазах хозяина дома. Дома, где скудность и счастливость не являли диссонанс… Отогреваешься в них сегодня, воспоминаниях. Они, эти крупицы – радости или горечи, а порой и их непостижимого сплава, что застигли тебя в минуту их проявлений – какое счастье, что именно тебя! – что именно ты стал свидетелем какого-то, пусть крохотного, но кусочка биографии гигантов. И неповторимы они, как неповторимы личности, с ними связанные. Это я теперь точно знаю, живя новой жизнью в этом новом, малопонятном зачастую мире – каком-то недоступном и одновременно постылом… Будто по чьему-то зловещему недогляду… И наблюдая вопиющую подчас нелепость жизни… Нет, искусство и сегодня создается для народа, причем народа с крепкими шеями и бритыми затылками. Искусство для поколения, которое недоформировалось – так и живем в ожидании божественного просветления от отпрыска нувориша… А Анар… Позже я грань за гранью открывала для себя его таланты – попадая под печальное обаяние его рассказов, плача над «Шестым этажом», отслеживая непростые перипетии жизни Узеира Гаджибекова в одноименном фильме, погружаясь в философскую пучину его «Деде Горгуда», перелистывая страницы очерков о его, а значит, и моих современниках, смакуя строки Блока в его, Анара, переводе, проникаясь мудрой прозорливостью его «Ночных мыслей», поражаясь широкому спектру художественных и общекультурных ассоциаций и безмерно радуясь каждому перекрещиванию совпадающих наблюдений… Так приходило понимание. Понимание не только масштаба его одаренности – интеллектуальной, генетической и какой угодно еще, но и значения его, Анара, составляющей в современной азербайджанской культуре. Найдя просвет в делах, он согласился встретиться со мной. - Анар муаллим, к сожалению, автобиография не предусматривает вех становления биографии духовной – где, когда, в какой момент произошел тот или иной перелом-изгиб твоей личности, под каким влиянием… А когда поняли что вы писатель? - У моего выбора есть конкретная дата – лето 52-го года. Мы отдыхали в Шуше, и, будучи городскими детьми (мне было 14 лет), очень скучали по Баку, я говорю о себе и моей младшей сестре. Короче, мы там томились, и отец, чтоб как-то нас отвлечь, придумал нам занятие. «Видите сколько вокруг свежих впечатлений, - говорил он нам – новые люди, другая природа, попробуйте описать свои впечатления». Вот так - натолкнул и все, добавив, что «это может быть дневниковой записью или чем-то еще» - на наше усмотрение. Сестра, кажется, ничего не написала, я же написал, правда, это было не из шушинской жизни, а из ... американской. Наивный, понятно, вышел опус, его сюжетную канву составила история композитора, который писал серьезную музыку, но не мог прокормиться, поэтому продался, как сегодня принято говорить, шоу-бизнесу, - тогда этого термина не было, в общем, стал писать какую-то легкую музыку, на этом прославился, но на этом же и потерял себя, потерял свою семью и так далее. Почти детективная история… - Это был роман? - Нет, пьеса, она была, повторяю, наивной, потому что я никогда в Америке не был, никаких американских впечатлений у меня не было – все мои «аргументы» были основаны на советской пропаганде, на том, что наши газеты писали про Америку. Но когда я закончил эту пьесу… Очень хорошо помню тот вечер в Шуше - мы сидим на веранде, я читаю свое творение отцу, матери и сестрам… И когда я кончил читать, никогда не забыть мне выражения лица отца – вы очень хорошо описали его выше, – у меня тоже на всю жизнь запечатлелось в памяти выражение его глаз: это было и удивление, и радость, и сожаление – смешанность всего этого. Помню его слова: «Вот и ты стал писателем…». Он сказал именно эту фразу, хотя трудно, судя по той моей вещице, было прийти к такому именно выводу. Но, знаете, сказал со вздохом сожаления. Знал, разумеется, как непрост он, этот удел. Наверно, именно тот день и решил мою судьбу, потому что после этого я стал уже более активно писать какие-то рассказы. Там же, в Шуше, кстати, написал еще один рассказ «Два моря» – он мне оказался настолько дорог, что недавно я его даже включил его в свой шеститомник. А тогда… Отец, правда, мне долго запрещал печататься, я читал ему написанное и всякий раз слышал – «не надо, пока не надо»… И только после того как я написал рассказ «Последняя ночь уходящего года», он сказал: « вот это можно отдать в печать». Рассказ был опубликован в журнале «Азербайджан», в то время его редактором был покойный Абульгасан - так в декабрьском номере 1960 года вышли два моих рассказа – «Последняя ночь…» и «В ожидании праздника». Теперь я включаю их во многие свои книги, «Последняя ночь…» была переведена на многие языки, не раз экранизировалась, по центральному телевидению демонстрировался одноименный фильм – в общем, так все начиналось. - Легче всего писать первую книгу, дальше пишется все туже и туже. Так говорят. - Я бы не сказал. Возможно, это происходит с теми, кто избрал для себя один лишь жанр, боясь выйти за его пределы. Меня же, напротив, упрекают в разностилье, вы немного знакомы с тем, что я пишу – это и сатирические произведения, и психологические, и лирические, исторические, есть даже фантастика. Отсюда и жанровое разнообразие – я пишу пьесы, прозу, сценарии, эссеистику… Поэтому каждое новое произведение для меня это как бы - впервые. Написанный совсем недавно «Белый овен, черный овен», представляет жанр утопии–антиутопии – опять-таки впервые в моем творчестве я обратился к этому жанру. Так что повторять, тиражируя, то, что имело отклик и даже приносило популярность, я никогда не старался. - Вечный интерес, не ослабевающий – Джалил Мамедкулизаде. Вы постоянно возвращаетесь к этой теме. - Это так. Причем в разных жанрах – написал пьесу о нем, эссе «Большое бремя - понимать», снял фильм по своему сценарию, телевизионный спектакль и т.д. Моя мечта сделать о Мирзе Джалиле большую книгу в цикле «Жизнь замечательных людей» - беллетризированную биографию. Я неплохо знаком с мировой литературой, но если говорить о литературе нашей, то в ней есть два явления, способных вечно обновляться: это «Книга моего деда Горгуда» и творчество Дж.Мамедкулизаде. Они обладают удивительным свойством быть со мной во всех возрастных группах, будто растут, меняются и даже стареют вместе со мной. И то, что я ощущал, читая их в 15-летнем возрасте, или в 45 лет или 60 – это совершенно разные впечатления. И что еще более удивительно, книги эти меняются не только с возрастом читающего – они меняются со временем; в одну эпоху воспринимаясь по одному, а в другую – абсолютно по другому! И когда я сегодня читаю Мамедкулизаде, мне кажется, что он все это написал именно в этот период нашей так называемой второй независимости – в последние годы. В советское же время мне казалось, что пишет он об изъянах именно той системы – в этом, наверное, и есть сущность великой литературы, которая как бы «приспосабливается» ко всем векам, откликаясь на все эпохи. - Говорят, жанры имеют сроки годности - роман отжил-таки свое. Ведь что сегодня в ходу? Любовный бестселлер, сентиментальная история, детектив. А исторический роман, например, не может интересовать массы. Вы согласны с этим? - Нет, не согласен. Просто жанр романа перерождается. Вот возьмите «Золотой осел» Апулея – это роман? Роман. Или Дон-Кихот Сервантеса – роман? Роман. И как же они при этом отличны один от другого! Дальше, возьмем романы Толстого, Достоевского – что у них общего с упомянутым Дон-Кихотом? Или же - что общего имеет романистика Пруста с романистикой Бальзака или Золя? Значит, жанр романа меняется, модернизируется. Быть может, сейчас нет в мире писателя, равного по масштабности таланта перечисленным мною выше гениям (Пруста я считаю ровней и Бальзаку, и Толстому!), но это не значит, что сам жанр как таковой изживает себя. Были одно время разговоры по поводу смерти романа – помните течение «Новый роман», с их представителями - Натали Cаррот, Алан Роб-Грийе, Мишель Бютор – ну и что? Все это как поветрие, осталось одной страницей в мировой литературе, но не кардинальным же поворотом же, не уничтожением всего того, что было - просто экспериментом, который так и остался на уровне эксперимента. Жанр романа хоронили и хоронят, а он – живет! Потому что никогда не постареет любовь, никогда не постареет ревность. Никогда не постареет поиск смысла жизни. А роман, с его пространственной многомерностью, дает эту прекрасную возможность – искать и находить особые смыслы. - Есть такая бородатая шутка – если сто миллионов обезьян посадить за пишущие машинки, одна из них рано или поздно набьет «Войну и мир». Горький тоже считал, что каждого человека можно научить писать книги. - Я не знаю, в каком состоянии души Горький вышел на это утверждение… Конечно, это неправда. (Задумывается). Хотя жизнь иной раз и подтверждает этот тезис. Я вам скажу, почему он так сказал. Горький это говорил, пытаясь претворить в жизнь постулат, аналогичный ленинскому на предмет управления государством «каждой кухаркой». Был такой абсурдный лозунг в советское время: «Передовики производства – в литературу!». Другими словами, если ты хороший тракторист, слесарь или фрезеровщик, то уже этого достаточно, чтоб сесть за стол и написать роман. Многие тогда пришли в литературу по этому, так сказать, призыву. Но по той же теории вероятности, в этой ситуации повального сочинительства двое, трое, десять человек оказались по-настоящему одаренными, действительно став писателями. Вот в наше время, наверняка негласно существует такой призыв – «Денежные люди – в литературу!». То есть, если у вас есть деньги, если вы в состоянии издавать свои книги, почему вам их не писать? И, быть может, в этом набирающем силу мутном потоке, в этом море школярских опусов один-двое-трое авторов окажутся истинно талантливыми - это исходя все из той же теории вероятности. Все может быть. Но я склонен считать, что все-таки не каждому дано стать писателем, какими бы большими достижениями в области труда он ни обладал, какими большими деньгами ни располагал… Дар литератора – такой же уникальный, как дар музыканта, спортсмена, хирурга и т.д. И графоману никогда не стать настоящим писателем. - Писатель чувствует жизнь иначе – я не о тех, кого неожиданно «заснобило»… - Писатель – это прежде всего особый тип зрения. Помимо умной головы у писателя есть много такого, что достойно познания, и чему трудно научиться. Здесь много компонентов должно наличествовать – это и жизненный опыт, и интеллект, но это в то же время и эмоциональная составляющая, потому что одним интеллектом можно создавать только умозрительное искусство. Если нет души, если нет каких-то сердечных порывов… Все вместе и составляет сплав, в котором доминирует опыт душевный, который мне представляется более приоритетным, нежели опыт жизненный. Последним обладают очень многие – кондуктора поездов, например, и вообще, любой пожилой человек, особенно тот, кто связан со сферой общественной жизни, обладает огромным жизненным опытом. Или эрудицией, - скажем, многие люди, которые работают в библиотеке, перечли все книги, у них есть свободное время, которым они в полной мере для этого пользуются. Но ведь не становятся они писателями – значит, важно другое; способность переосмыслить прочитанное, саморазвитие мысли, самоощущение. Импульс, который идет, может быть, от книг и жизненных впечатлений, очень важен, но только после того как все это проходит через тебя, может стать чем-то, интересным и другим людям. - Может ли быть вдохновение осмысленным? - Осмысленным, наверное, нет, но… Знаете, вдохновение это и есть то самое шестое чувство: вдруг, непонятно почему и откуда вдруг возникает замысел - вы ведь помните стихи Ахматовой о том, «из какого сора растут цветы, не ведая стыда»… Как это происходит, почему происходит, почему именно с тобой… И потом я на собственном опыте убедился, что есть все-таки какая-то копилка памяти - что-то тебе запомнилось, а потом забылось, ты даже не помнишь об этом. Потом, лет через 10-15 это тебе понадобилось – неожиданно из какого-то подвала, что ли, из подсознания оно выходит – в самый нужный тебе момент! Это спасает. …Люблю перечитывать его «Ночные мысли», эту своего рода аккумуляцию философского восприятия макро- и микромира – в себе и вне себя. Несомненно, что в эпоху неустанных, подчас, лихорадочных поисков «точки отсчета», книга эта для многих стала толчком к познанию нашей сегодняшней жизни. «Дневниковое эссе», как определил сам автор ее жанр, являет нам драматические философские раздумья и напряженный поиск духа, рожденные из прожитого мгновенья, из отведенного куска времени. И, несомненно, блистательное умение писателя ориентироваться в культурно-исторических реалиях. Смысловой концентрат... Здесь нет потуг – как же это написать, как нет и словесного каламбура. Зато есть понимание непростоты этой жизни и попытка осознания себя в ней. И конечно, способность мыслить афористично. Это – книга-исповедь того, кто не только созерцал, но при этом сумел эту наблюдательскую позицию превратить в действенный механизм обретения ее, своей личностной позиции… Это – опыт, полученный ценой ошибок и утрат, который Анар вручает нам с трогательной щедростью… - Песня – «раньше думай о родине, а потом – о себе» нынче не актуальна. Люди поняли, наконец, что нужно жить – своей, одной-единственной жизнью, а не кипеть социальными страстями. Да, сегодняшние любят жить, причем хорошо, а не заниматься там подвигами или жертвами – но отчего-то именно прошлое видится спасительной отдушиной, утраченным раем. Может, оттого, что видишь, как каждый старается просто выжить поодиночке… - Знаете, сравнивая две эпохи, в которых нам довелось жить, можно бесконечно сопоставлять одно с другим со знаком плюс или минус. Вы, я понял, неплохо знакомы с моим творчеством, и потому не могли не заметить, что все то, что писалось мной в ту эпоху, имеет критическую заряженность, там нет никакого восхваления советской жизни, наоборот, в меру возможностей – цензурных и прочих - я критиковал все меня не устраивающее. Но сейчас, когда прошло столько лет, я уже по-другому отношусь к тому что было – да, личному успеху не было места в советском сознании, да, было очень много изъянов, глупости, ереси… Ну, а разве сегодня их меньше? И та самая вожделенная нами демократия, эта вечная мечта человечества – чем она обернулась в конце-концов? Обернулась вседозволенностью, беспределом, разгулом бульварной прессы, легитимировавшей под девизом свободы слова свободу ругательств, свободу клеветы и т.д. И на смену парадно-лакировочному пришло нечто другое – нравственно неразборчивое. Потому-то прошлое все чаще и видится утраченным раем. Долгожданная свобода за считанные годы трансформировала привычные критерии! - Выходит, во времена безоговорочного диктата советской идеологии… - Вы знаете, у меня аллергия к слову «идеология», потому что в советское время этой самой идеологией нас душили и давили как мало чем. Но опять-таки, если теоретически отнестись к этому, - видимо, общество не может существовать без какой-то, если и не идеологии, то какой-то общей идеи, которая объединяла бы людей. Иначе – торжество индивидуализма, о котором вы говорите, когда каждый за себя и всем до лампочки до других. Что же это может быть? Или это религиозная доктрина, которая чревата фанатизмом, приводящим к страшным последствиям – мы это видели в ряде стран. Или это человеконенавистническая фашистская идеология, погубившая миллионы людей. Или это коммунистическая идеология, которая в своей советской ипостаси была не менее чудовищной по отношению к людям и целым народам… Все так, но при этом какая-то общая идея, объединяющая людей быть должна. Может, это патриотизм, но никак не национализм или шовинизм – у Толстого есть поразительные слова о том, что «национализм – это последнее прибежище негодяев», когда им действительно нечего сказать, они объявляют себя националистами. - Толстой был прав – скинхедство, ксеноофобия, расцветшие пышным цветом, убеждают в этом лучше всего. - И, тем не менее, повторяю, какая-то общая идея, особенно для малых народов, просто необходима. Вот армяне, например, изобрели, такую идею. У меня часто спрашивают - почему они придумали геноцид? Да потому что это их объединяет. Что общего между калифорнийским миллионером-армянином, ростовским армянином-сапожником, ереванским ученым или, я не знаю, бизнесменом из Франции? Только то, что их якобы «резали». И вот эта самая идея их «уничтожения» их всех сплотила. Нам не нужна такая идея, понятно, я не к этому призываю, но их она спасает. Вот Сароян - был такой писатель американский, который ни слова не знал по-армянски – ну и что? «Мое имя Арам!» - писал он по-английски. Или Шарль Азнавур - я не уверен, что он говорит по-армянски, но, как видите,… - Они умеют просчитывать свой успех, в отличие от нас. - Да, бесспорно, но, тем не менее, я не хотел бы чтоб на такого рода почве мы объединялись, точно так же я против того, чтоб мы сомкнулись на почве «шахсей-вахсей»… Однако какая-то идея должна быть, видимо, и, скорее всего, она созреет-таки в обществе. - Идеи управляют миром в гораздо большей степени, чем сила – недруг в этом убедил. Карабах – кровоточащая в прямом и переносном смысле тема. Для вас, знаю, это жизнесмертельная тема. «Помню, с какой душевной болью Анар рассказывал мне о самой большой проблеме Азербайджана - о карабахской трагедии» - писал Чингиз Айтматов в предисловии к одной из вашей книг. Как противостоять обладающей многовековым коварным опытом армянской пропаганде и ее злонамеренной враждебности к тюркскому миру? Как убедить мир в правоте нашего дела? - Понимаете, в чем дело, целенаправленная антитюркская политика армянского государства, «научные методы» которой стали ложь и подлог – все это настолько несоотносимо с нашим понимаем решения проблемы, с самой природой азербайджанца. Немотивированная агрессия стала-таки их стилем жизни. Мы же в корне другие… - Но ведь упускаем моменты – одно за другим, которые со временем складываются в великую потерю. Уз. Гаджибеков отдал Спендиарову песню Мешади Ибада по его просьбе для оперы «Алмаз». Позже мы отдали Шушу… Расточительность эта – однозначно преступная. Что это – проявление щедрости или недалекости? - Это беспечность. Видите ли, у нас очень дурная тенденция – все время защищаться. Мы не нападаем, - сказанное не входит в противоречие с моим предпочтением непротивления зла – речь идет об идеологическом наступлении. Вот сейчас мы пишем – ах, армяне такие-сякие, они, значит, ставят памятник Шуше в Ереване… Это действительно кощунство, чего там говорить. Ну хорошо – а мы какой памятник поставили Ходжалы в Баку? Эту вот, не знаю, как бы ее потактичней назвать, что красуется в центре площади? Сколько лет я говорю: давайте создадим в Баку Музей шехидов – прямо на горе шехидов, на месте бывшего института, - все, что мы пережили за это страшное время, нашло бы там свое отражение. Я имею в виду не только нынешнюю карабахскую войну, наряду с ходжалинской трагедией и Черным январем это были бы и 1905-й год, и 18-й, и 37-ой… Все эти страшные даты для каждого азербайджанца, все зло, выпавшее на нашу долю, было бы сконцентрировано там. Мне это виделось таким образом – люди, походив по Аллее шехидов, поднимаются в музей и уже через каких-то полчаса располагают достаточно полным объемом информации о том, что же нам довелось вытерпеть! Об этом должны знать как иностранцы, так и, конечно же, молодые наши соотечественники. - С этого, наверное, надо было начинать, а не говорить сегодня, по прошествии столького времени. Правильно говорят - тот, кто не знает и не помнит своего прошлого, обречен пережить его вновь. Выходит, и впрямь – упускаем моменты… - Да уж лет 10, поверьте, как я говорил об этом - там, будучи в Меджлисе, в прессе говорил, на ТВ говорил, писал записки… - Узнаваемые методы реагирования. А какие приводились контрдоводы? - Никакие. Все соглашаются – «замечательная мысль!». И – все. Никто ничего не делает. У нас ведь всегда так – никто ни с кем не спорит, все «поддерживают». Ну и, в конце-концов, ты просто устаешь говорить одно и то же. - Это понятно. А еще мне кажется, что армянам очень повезло с сегодняшним миром - доверчивым, инертно-простодушным. Если бы в нем жили Гете с Шекспиром, с их обостренным чувством справедливости и четкой градацией добра и зла, вряд ли было бы возможно такое – я говорю о Карабахе. Выходит, задорновский смешно-печальный вывод – ну тупые! – небезоснователен. Плохо это – не уметь отличить черное от светлого. - (Задумывается). Знаете, Гете с Шекспиром - уже очень далеко, были более ближние примеры, скажем, такие как Сахаров и Солженицын, которых до известного времени я лично считал образцом правды и справедливости. Считал небезосновательно – это действительно люди, пострадавшие за свои убеждения как мало кто. И какую же позицию они заняли в карабахском вопросе? - Самую неожиданную. - Неожиданную – для нас. А в общем-то ведь все логично, потому что жена того же Сахарова - армянка, которая, собственно, и выпестовала его «позицию». Я как-то писал об этом, если не ошибаюсь, в «Литературной газете»: трагедия нашего поколения не в том, что мы разочаровались в Брежневе, мы никогда им и не были очарованы. Трагедия в том, что мы разочаровались в Солженицыне и Сахарове, которых считали совестью времени, совестью интеллигенции. С Сахаровым быстро все прояснилось, а вот «метода» Солженицына, как оказалось, имела чисто имперские корни – свободу он хотел только для России, а на ее окраины ему было наплевать. - Вернемся к армянам. Они действительно «уникальные», но не в том смысле, какой они внушают (не без успеха, кстати) человечеству. Ну все хапают – земли, песни, кулинарные шедевры. Кто еще, кроме них занимается всем этим столь рьяно? Бедные цыгане – весь мир пасется на их фольклоре - я уж не говорю о Бизе, Брамсе и т.д, возьмите русский романс с его коронным хитом «Очи черные». Цыгане одарили собой все мировое музыкальное искусство. И молчат! Или евреи. Вклад, внесенный ими в культуру того или иного народа – в зависимости от страны обитания – не переоценить! И при этом я не помню случая, чтобы Гершвина назвали «великим еврейским композитором», а Товстоногова – «выдающимся еврейским театральным режиссером»… - Или Берстайн с Чаплиным… Я думал об этом, если говорить о евреях, по отношению к ним был Холокост, сегодня им ставят памятник и т.д. Но в отличие от армян евреи не плачутся, они не делают из своих несчастий – реальных не выдуманных – политики. Они мыслят конструктивно: да, все это было, это наша память, которую мы чтим, однако - надо двигаться дальше. Понимаете, это опыт тысячелетий, это гонимый народ, который извлек какие-то уроки из своего гонения. - Выходит, не мы одни такие забывчивые. К слову, японцы ведь простили американцам Хиросиму. И даже роднятся с ними… - Все правильно, все возвращается на круги своя, возьмите все европейские народы, цивилизованную Европу – только в 20-м веке там дважды произошли мировые войны, когда Германия воевала против Франции и Англии, в первой мировой войне Италия воевала с Германией, во второй мировой войне она же воевала с Францией, с Россией воевали… И это только в одном прошлом веке – я уже не беру более ранние примеры, средневековье, скажем, с его столетней войной и т.д. Так что - войны происходят и проходят. В русском языке есть два понятия, очень отличных друг от друга – это память и злопамятность. Память – она должна быть в народном сознании, но не должно быть злопамятности. - Когда же злопамятность становится эквивалентом национальной идеи… - Ни в коем случае! И еще один аспект, вселяющий в меня уверенность, это демографический. Простите за, может быть, грубость, но… Многие проблемы решаются в постели азербайджанского крестьянина – нас становится больше. Армяне же демографически истощаются, и причина этого в первую очередь – та же ксенофобия, воспитание с детства в духе ненависти, в духе мстительности и т.д. - А какое это имеет отношение к рождаемости? - Как какое? Это и есть вырождение. Бог ведь регулирует эти процессы: когда человеком движет не любовь, а ненависть, - он бесплоден. Потому что любовь несет в себе Нечто, ненависть же с местью не несут ничего! - В моменты политической и всякой другой неразберихи писатели ведут себя двумя образами: одни из них рьяно бросаются в эпицентр хаоса, пытаясь повлиять своими разумениями на нерадивых, бредущих вслепую соотечественников, другие же, напротив, уходят в свою раковину, подобно улитке. Прячутся в тишине, пережидая… - Проблема эта однозначно дискуссионна… Знаете, я всегда в связи с этим вспоминаю Сезанна, который, будучи свидетелем самых разных, как бы сегодня сказали, идеологических передряг и политических событий, наблюдал их и писал… яблоки. Но! Он так их рисовал, что эти самые яблоки стали сегодня символом той эпохи, не говоря уже о том, что из них «пророс» Пикассо с кубизмом и.д. Вы можете мне возразить, приведя в пример – великий пример! - Шостаковича с его Седьмой симфонией, написанной в блокадном Ленинграде. И то, и другое – правомерно. Здесь нет единого рецепта, потому что самовыражение художника – оно непредсказуемо в тот или иной момент или поворот биографии и осуждать его в отсутствии «оперативности» - бессмысленно. Быть может, у меня нет произведения, которое бы напрямую отражало Сегодня, но это не имеет никакого отношения к нейтральной отстраненности. - Мы живем во времена полнейшей трансформации сознания. Помните, за сервизом «Мадонна» советские люди, бывало, пересекали океан, а теперь эту самую «Мадонну» «водят» по дворам, перечисляя количество ее персон попеременно – «чайник, молочник, нелбеки» и т.д. Да что там Мадонна! Когда я вижу мокнущий среди прочих под дождем томик Вулфа, я вспоминаю отца, отправляющегося в Москву за очередной книжной новинкой и выкладывающего за нее едва ли не ползарплаты! Сейчас же «Гроздья гнева», например, можно приобрести на том же асфальте всего за «мамед»… - Это ужасно. Для меня особенно, как для пишущего человека, это трагедия, что читателей мало. Да, равнодушие к книгам, пренебрежение к книге – казалось бы, патологическое, но, увы, повсеместное явление. Сегодня чтение заменено «читательством» как привычкой, желанием «что-нибудь» почитать - вряд ли это может служить критерием культурности человека. Серьезную литературу заменили гороскопы с вкусными рецептами да собранные в мозаику цветные кусочки информации в журналах - таков печатный набор сегодняшнего «интеллектуала». Все так. Но с другой стороны, нас ведь к этому к «массовому читателю» приучил советский строй – нигде в мире нет такого понятия. Вот в Турции тоже много издают книг, но кто их покупает? Сами понимаете, книги эти, выходящие тиражом 1-2 тысячи, для страны с населением почти в 70 миллионов, - не такая большая цифра. Тем не менее, покупает их как раз тот элитный читатель, который интересуется, скажем, Борхесом – не каждый же азербайджанец интересуется Борхесом, и в Турции то же самое. Поэтому к этому надо отнестись как к данности. Интерес к литературе, конечно же, сильно спал, но не будем забывать о том, что апелляция к массовому читателю – это отрыжка советской эпохи. - Книга должна прийти вовремя, в нужный момент жизни, и когда в последующем без нее - уже ну никак. А выстроившие вас произведения – есть такие? Сделавшие вас таким, какой вы есть сейчас, то есть сформировавшие Анара. - На этот вопрос мне трудно ответить, я не знаю вообще, что такое Анар, честно вам скажу. Видимо, всему тому, что я сделал, оценку даст будущее – оценит или предаст забвению. Я не могу знать, какой она будет, эта оценка. Терпеть не могу, когда люди говорят про себя: я - гений, создавший столько-то произведений… Это ужасный провинциализм, когда человек так про себя говорит. Я никогда о себе, если вы заметили, ничего подобного не говорю, если есть какие-то успехи, они на виду, если нет, ну что поделаешь… Поэтому какую-то самооценку я избегаю себе выносить... - Но ведь один из ваших кумиров, Блок, признавался себе и всему миру – «Сегодня я – Гений!» - Это после написания поэмы «Двенадцать». (Смеется). Ну, это бывает – Пушкин тоже, не помню после какого своего стихотворения, написал: «Ай да Пушкин…» ну, дальше вы знаете. - Значит, влияния были, если говорить о классиках? - Естественно, испытывал влияния классиков и в молодые годы, когда только начинал, – мировых и наших. Я даже могу сказать, что, быть может, кино больше повлияло на мое творчество, чем литература. Особенно в годы обучения в Москве на сценарных курсах, когда мы перевидали все фильмы, бывшие тогда под запретом – всего Чаплина, всего Феллини, фильмы новой волны, французские картины 30-х годов – изумительная страница вообще в истории кино, итальянский неореализм – не буду всего перечислять… Все это, конечно же, отложилось, формируя. - Анар муаллим, а кроме Блока, вы кого еще переводили? - Я очень много переводил, первые мои переводы были из четырех русских поэтов – Маяковского, Блока, Есенина и Пастернака. Кстати, я был первым переводчиком Пастернака на азербайджанский – до меня у нас его никто не переводил. Недавно, готовя к изданию шестой том своих произведений, куда вошли в основном сценарии, я поместил туда все свои старые переводы, в том числе никогда не публиковавшиеся – от шумерских текстов до Бродского. Очень много прозаических текстов – там и Монтень, и дзен-буддистские тексты, и Ницше, и поэты - от Петрарки до современных русских: Евтушенко, Вознесенский и многие-многие другие. - Искусство всегда было попираемо. Вы с этим столкнулись? - Я, естественно, столкнулся, потому что в те времена меня очень мучила цензура – и как редактора «Гобустана», когда каждый наш номер подвергался тщательнейшему анализу, немало вычеркивалось, в том числе и из моих произведений. Сегодня многое выясняется – например, на нашем предпоследнем съезде покойный президент Гейдар Алиев говорил, что «об Анаре мне тоже доносили, мол, и его дед был антисоветчиком, и он сам антисоветчик…» Только сейчас из многих свидетельств бывших чекистов я узнаю, столько писарей строчили на меня доносов в эту организацию! Да, все это было, но сегодня меня беспокоит другое, а именно - многие наши чиновники, в том числе и высокопоставленные, например, министры и прочие, не прочитавшие в своей жизни ни одной строчки азербайджанского писателя на азербайджанском языке. Для них как бы азербайджанской литературы не существует – существуют имена, они слышали о ком-то из классиков, но уверяю вас, ни один из них ни одной строчки их не читает. И это еще не самая большая беда – ну не читает и Бог с ним, но ведь, не читая, они осуждают эту литературу, относятся к ней снисходительно. Есть такая идиотская фраза: «А у нас есть Фолкнер?». В ответ так и хочется спросить – «А у нас есть футбольная команда мирового чемпионского уровня?». У нас много чего нет, но они почему-то говорят именно о Фолкнере – наверняка только о нем и слышали, других не знают. - Абсурдная постановка вопроса. - И, представьте, подобной «точки зрения» придерживаются не только чиновники, но и часть нашей русскоязычной интеллигенции, которая с таким вот непонятным мне пренебрежением относится к нашим писателям, пишущим на азербайджанском языке. Я всегда поддерживал азербайджанских писателей, которые пишут на русском языке. Всегда поддерживал и сейчас поддерживаю. Это часть нашей литературы, уже не говоря о том, что это мои личные друзья – и братья Ибрагимбековы, и Чингиз Абдуллаев, и Натиг Расулзаде. Я с глубоким уважением отношусь к их творчеству. Но всякая национальная литература, если говорить о магистральном ее пути, есть безусловно литература на родном языке. А вот на родном языке эту литературу многие наши чиновники не читают - такое уже бывало в истории, вроде того как в начале19-го века русская аристократия вдруг заговорила на французском языке, игнорируя родную литературу – в «Войне и мире» это блестяще отражено. Понадобился Наполеон со своим нападением на Россию, чтоб она осознала свой патриотизм. - Как-то я прочла у вас, что азербайджанцы – это две нации в смысле духовной грамотности, скажем так. И сегодня, когда водораздел между ними велик как никогда, – каким вам видится исход этого противостояния? - Корень этой нестыковки – в советской образовательной системе. Я в свое время об этом писал, но опять же - кто прислушивается к голосу писателя? Болтает ну и пусть себе болтает. Я говорил еще в советские времена об имевшем место культурном и образовательном дисбалансе между русскоязычным и азербайджаноязычным населением, о том, что самое важное для нас – это чтобы в русских школах основательно, а не между прочим, изучали азербайджанский язык. И наоборот. Чтобы окончившие ту или другую школу в равной мере прочно владели хотя бы двумя языками, тогда господствующими. Дай Бог, чтоб языков было и три, и четыре, говорил тогда я, но если б мы добились хотя бы основательного двуязычия, то этой проблемы не было. Выше я затронул лишь одну сторону вопроса – о том, что русскоязычная интеллигенция пренебрежительно относится к азербайджанским писателям, пишущим на родном языке. Но и есть и другая сторона: люди, не в достаточной мере владеющие русским языком, обладают подчас очень узким кругозором, что мешает им широко смотреть на вещи, обладать развитым вкусом и т.д. Дисбаланс этот сохраняется по сей день, если не сказать усугубился - собственно, водораздел в этом и заключается. - В творчестве очень важно то, что несет примету вечного и при этом облечено в формы и одежды, скажем так, местные. И в этом смысле «Шестой этаж пятиэтажного дома», принесший вам небывалую волну популярности, стал тем самым попаданием, «в десятку». Не берусь предрекать книге бессмертие, но тематически она уж точно вечна – то, что не состоялось, оставшись мечтой, всегда притягательно, потому что несет в себе непреходящую надежду. - В свое время меня упрекали в том, что это повторение «Мадам Бовари», по этой же версии выходило, что и «Анна Каренина» - повтор, не говоря уже о Ромео с Джульеттой и Лейли с Меджнуном… Это великие темы. Великие банальные темы. Есть какие-то вечные сюжеты, контурно напоминающие один другого, но при этом они, безусловно, наполнены иным содержанием, другими эмоциями. - К слову, вслед за Физули и Шекспиром, Флобером и Толстым вы убиваете главную героиню – выходит, как и они, считаете, что любви нет места на этом свете? - Вы знаете, я много раз уже говорил об этом – не надо этот роман воспринимать как роман о любви. Да, там всем заправляет любовь и все выстроено вокруг нее, но для меня этот роман - и когда он писался, и сейчас - это произведение о свободном человеке в несвободном обществе. Это роман о Тахмине, которая по внутренней своей сути свободна, но она живет в несвободном обществе. И это роман о Зауре, который несвободен в несвободном обществе. То есть он мог бы быть свободен, но оказался не готов к этой свободе и поэтому в конце-концов… Он ведь тоже умирает – пусть не физически, – в конце романа, если помните, он становится алкоголиком, который вместе со старым Мамед Насиром запивает свое горе в какой-то закусочной. Так что это не чисто любовный роман, а нечто большее. Герой, который живет по своим законам, подчиняясь только им, безоговорочно осуждаем обществом, и, по сути, обречен. Рано или поздно это самое общество его - погубит. …Деструктивный пафос – эта линия в литературе привлекательна во все времена, от «Женитьбы Фигаро» Бомарше до «Кукушки» Кен Кизи. Контакт героя произведения и читателя, эмоциональный контакт-сочувствие, сопереживание – это, наверное, и есть мечта писателя. У Анара это получается - его Тахмина созвучна и нынешним и, верю, последующим поколениям. Правда, иные считают, что шквалы душевные, переживаемые его героями – нынче это как-то не модно. Что и говорить, сам процесс существования сегодня проблематичен – потому многие и не знают, куда деть свою душу, что делать с ней, - жанр экшна, к примеру, не дает возможности, времени на самокопание. Все чаще схематичность ходульных образов, их психологическая непрописанность, своего рода манипуляция эмоциями читателя, не более того. А он мастерски смешивает пласты, и как мало кто у нас может бытом выйти на философию жизни, через людской порок – на вечную красоту. И когда мысль рождается не от рассудочности – она энергична по своей природе. Его книги никогда не оставляли ощущения плода усилия, напряжения, преодоления. Раскованность стиля, видение без опосредования, способность не бояться того, что ему открылось за декорацией… Это тот редкий случай, когда говорят: «он родился прозаиком». А еще… Еще работы убеждают в мысли, что в этой жизни радость и горе родились двойней… - Понятно, что, приступая к написанию новых произведений, вы располагаете, пусть и контурно, сюжетом. Сохраняется ли он или в процессе выруливаете на неожиданные повороты? Иными словами, кто кого ведет – вы сюжет или он вас? - Это всегда по-разному происходит – мы частично затронули этот аспект в вопросе об осознанном вдохновении… Как-то мне приснился сон – комната в отеле, где в шкафу висят какие-то старые одежды. Посетитель, значит, открывает его, чтобы повесить свое пальто, но видит, что, хотя номер и предоставлен ему… - ну дальше вы помните по сюжету. Так вот, все это я видел во сне и почему-то, что называется, - запало. Прошло – верите? - 10-15 лет, когда этот сюжет мне вспомнился, но уже на совершенно другом материале. То есть когда я видел это во сне, никаких отношений у нас с Турцией не было, потом эти отношения, возникли, и на основе моего личного опыта проживания в Турции родился сюжет, главный герой которого, попав в Турцию, в конце-концов приходит в этот самый отель. Я даже нигде не записывал эту зарисовку, просто она во мне жила и вдруг выплыла из памяти чтобы, заиграв в финале этой повести, стать логической точкой повествования. - А с судьбой персонажа легко расстаетесь? - Нелегко. Есть у меня один замысел - к сожалению, сейчас очень плохо со временем, но, надеюсь, в ближайшем будущем стану уделять больше внимания творчеству. А замысел заключается в том, чтобы всех своих героев собрать в одном произведении и провести через события последних лет - начиная с 90-ых годов и до наших сегодняшних реалий. Это и период становления независимости Азербайджана, и гражданская война, и попытки переворотов и сегодняшняя наша жизнь. Это будет, возможно, эпический роман. - Сюжет совсем не нужен – этот вывод тоже шарахнул читателя от писателя, который чаще занимается формальными поисками - когда я говорю «сюжет», то имею, в виду не фиктивную завлекательность. Точно так же ушла из музыки мелодия… - Нет, я приверженец и сюжета, и мелодии, хотя отношение к мелодии тоже ведь меняется. Скажем, Шостаковича, обвиняли в том, что у него нет мелодии, а я недавно слушал его музыку – совершенно пронзительные мелодии, та же его «Катерина Измайлова», которую в свое время прозвали «Сумбуром вместо музыки» - какая там лирика! Это относится не только к музыке - возьмите фильм «Восемь с половиной», который, было время, совершенно не воспринимался в силу сложной подачи – сегодня смотришь, ну настолько прозрачная картина, настолько в ней все ясно и очевидно, что удивляешься, - как это могли не понять?! Выходит, искусство все-таки требует времени, чтоб быть, если и не до конца, то в значительной степени понятым. - Что такое плагиат и бывает ли невинный плагиат? «Я вместителен настолько, что совместить могу противоречья…» сказал Уитмен. Что же он - «списал» у Насими? - (Смеется). Я не знаю, быть может, случается невольный плагиат. Даже с Толстым такое было: написал он однажды рассказ, потом выяснилось, что этот рассказ есть у французского писателя, его современника, на которого стали обрушивать шквалы обвинения. Французу тому ничего не оставалось, как послать письмо Толстому, где он отметил, что написал этот рассказ задолго до того, как это сделал «уважаемый граф» и все такое. После чего получил письмо с извинениями от Толстого, в котором великий классик признался, что, мол, действительно он «невольно заимствовал ваш сюжет». Это бывает. Но бывает и другое – намеренное литературное воровство, когда чье-то произведение внаглую выдается за свое. - Талантливый человек всегда немножко предсказатель. А у вас озарения – были? Я говорю о провидении, скажем, фильм режиссера Р.Эмериха «Послезавтра» вышел за полгода до цунами в Южной Азии… - Озарения – не скажу, я не прорицатель на самом деле, но о некоторых событиях я, было дело, предупреждал, и они претворились в жизнь. Цунами ведь разными бывают, я говорю о политических событиях - к сожалению, к этому тогда не прислушались. Например, как только начался карабахский конфликт, я первым делом выступил в ЦК, сказав, что надо нам срочно поднять вопрос об автономии азербайджанцев в Армении, чтоб у них были свои права - это был 88-й год. Тогда мне заявили - «слушай, нам надо решать свою карабахскую проблему, а ты еще поднимаешь и это». Я говорил, что это наш козырь, паритет, что азербайджанцев, живущих в Армении даже больше чем в Карабахе – мы должны на это бить. Никто со мной не согласился - всех их, тамошних азербайджанцев, до единого изгнали, и мы видим сегодня, к чему все это привело. Потом я говорил, что первые тысячи человек, изгнанные из Армении, надо поселить в Карабахе. Это приостановит армян, потому что сразу демографическая ситуация изменяется. Нет, тоже не послушались… - А каков был их аргумент? - Аргумент типа – что, они там мало натерпелись от армян, чтоб еще их и здесь… Аргументы, знаете, всегда находятся. Я не хочу сказать, что умнее многих наших политиков, конечно, это не так. Я не политик и никогда не претендовал на это, но какие-то вещи со стороны могут быть виднее, понимаете? Когда же к тебе не прислушиваются, отмахиваясь - мол, ты писатель, иди и займись своим делом, - тогда, в конце концов, это надоедает и уже просто не хочется ничего говорить. - «Мир не хочет слышать мою родину, а моя родина не хочет слышать меня» - прочла я у вас. Теперь понимаю, откуда он, этот крик души. И все же зря они так, к человеку творческому надо бы прислушаться, в смысле интуиции он даст фору любому политику. Не надо далеко искать, наши песни – это сплошь ясновидение. «Лачин», например, эта музыкальная мини-драма, словно явилась трагическим предвестьем грядущей утраты. Или же - «Нечя бёляк бу дянизи – алдадмаяг бири биримизи»… - (Смеется). Ну прямо в корень зрили! Почаще бы нужно вспоминать об этом. - Что такое творческий кризис или хотя бы пауза? Чем она объясняется - беспомощностью, усталостью или… - Я вам честно скажу, не знаю. Тем не менее, если случается какая-нибудь пауза, «доброжелатели» тут же начинают поговаривать о «творческом кризисе Анара». В то время как я и не знаю что это такое – ну не было у меня никаких таких «кризисов». Творческий кризис наступает тогда, когда тебе нечего сказать, когда ты иссяк тематически, скажем так. У меня же, слава Богу, и тем, и сюжетов, и замыслов – завал! А паузы связаны с тем, что я не могу по роду своей работы уделить творчеству должного времени. Я не раз это говорил, извиняюсь за повтор, понимаете, ну не могу я разложить день по часам и минутам – любые дела можно подогнать под такой вот график, но только не творчество. Я не могу заблаговременно знать, что вот завтра час в день я буду писать роман, остальное время работать в Союзе, участвовать в каком-то в совещании, потом, значит, приду домой и допишу роман… Для того чтоб писать крупное по объему произведение, мне надо минимум месяц-два, чтобы отойти ото всего-всего и ничем другим не заниматься. Чтоб ничто не отвлекало. Понятно, такое счастье выпадает все реже. Поэтому этих пауз у меня очень много бывает, но кризиса, к счастью, пока не было. - Никто не дает клятвы ваять одни шедевры, ваш же случай подтверждает, что это вполне возможно – «проходных» вещей в послужном списке Анара практически нет. Вы работаете за компьютером? - Да, последние 10 лет, и особенно после того как мы перешли на латиницу, я вам сознаюсь, даже одной страницы не могу грамотно написать, а компьютер у меня на латыни… И это так облегчает работу! Если б в моей молодости был компьютер, я написал бы, наверное, гораздо больше. - Я сегодня часто думаю о том, как вообще умудрялись писать докторские или романы-эпопеи – действительно адский труд! - Каторжный. До компьютера – какая у меня была система работы? Я писал от руки, потом перепечатывал это на машинке с копировальной бумагой, потом все это отдавал машинистке, чтобы она еще раз это напечатала, а я сверил… Это был ужас! - Кто вы – сочинитель или стенограф и редактор собственной мысли? - Стенограф, наверное, хотя иногда скорость мысли опережает скорость рук. Мысль, бывает, идет лавиной, и пока ты ее фиксируешь, многое не успеваешь, и тут оказывается, что она вдруг исчезает. Поэтому я прибегаю порой к диктовке – на диктофон, особенно по ночам, когда неохота зажигать свет и записывать… «Ночные мысли» в основном писались таким вот образом… - Я как раз собиралась спросить о ней. - Книга эта - итог 40-летних раздумий, я вел эти заметки всю жизнь и никогда не думал, что когда-нибудь их напечатают. Естественно, что на многое сегодня смотрю иначе, но ведь это – своего рода дневник. И писался он там, где застигали мысль или наблюдение. Но это бывает редко – в основном я работаю за компьютером, вечерами. …Это очень непросто – удивить афоризмом, с его особой выверенностью фразы, «дистиллированным» стилем. Он ведь должен вместить целый вывод, а иной раз и глобальное обобщение в неумолимых рамках лаконичности. И в этом – сложность. А еще афоризм должен содержать парадокс. Вот она, выборка наугад. …История – это терпение Бога. …Он бросал свои мысли как деньги в копилку своей тетради. Однажды он разбил копилку, но деньги к этому времени поменялись и его клад обесценился. …Власть – это одиночество. Абсолютная власть – абсолютное одиночество. …Тоника – оргазм мелодии. …Наполненность Ничем в часы сна – гораздо лучше пустоты, осознаваемой наяву. …Русская идея по отношению к другим народам СССР: пожалуйста, будьте самим собой, но только под нами. …Сходство между эпосом «Кероглы» и «Гамлетом» Шекспира. Герои обоих произведений мстят за своих отцов. …Сердце и ум не бывают ровесниками. …Космополитизм – роскошь свободных народов. Закабаленный народ не имеет право на такую роскошь. …Прав Пушкин, гений не может быть злодеем. Талант – его алиби. …Человек по имени Сегодня. Человек без Вчера и Завтра... - Болевые точки. Они есть у каждого писателя. Если говорить о вас, то это, уже не раз упомянутый вами Узеир Гаджибеков. Понятно, что здесь немаловажную роль сыграло и ваше музыкальное образование… - Я очень люблю Гаджибекова, музыкальное образование тут ни при чем. Узеирбек – тот редкий композитор, которого боготворят все слои населения, все категории – от «классиков» до дилетантов. Если говорить обо мне, то я люблю всех азербайджанских композиторов. Иногда какую-то дилемму ставят, мне непонятную, типа – как можно любить Узеирбека и одновременно Караева, и одновременно Фикрета Амирова? А я вот люблю и того, и другого, и третьего. Какую они палитру образовали! Да, по жизни кто-то с кем-то не очень дружил, это бывает, но - время поставило-таки их рядом. - Продолжая тему «дружбы», Уз. Гаджибеков – это, пожалуй, единственный из сферы искусства человек, о котором хорошо говорят абсолютно все. Редкостный случай среди творческих людей. - А знаете, почему? Это был настоящий патриарх, он был святым! Я всегда говорю, Гаджибеков для нашей музыки сделал то, что в турецкой политической истории сделал Мустафа Кямал Ататюрк. Хотя это и разные сферы, но – точно так же, как Ататюрк, опираясь на национальные ценности Турции, повернул ее лицом к миру, Узеир Гаджибеков совершил в музыке, опираясь на нашу национальную музыку, мугам и т.д. Ведь почему сегодня в Турции так популярны наши композиторы? И Караев, и Амиров, и Ариф Меликов, и многие другие? Потому что их, турков, музыка пошла по не совсем верному пути, я имею в виду симфоническую музыку. Это была чистая европеизация, что, впрочем, неудивительно – у них там, например, Хиндемит преподавал, в их консерватории! Так вот, они повернулись лицом к западной музыке, напрочь позабыв об истоках. Помню Ниязи, покойный, рассказывал, когда он впервые приехал и стал исполнять нашу музыку, даже такой композитор, как знаменитый Аднан Сайгун признал очевидную плодотворность нашего пути. Потому я и говорю – нужен был человек, верно сориентировавший народ в то время, время распутья, и таким человеком стал Узеир Гаджибеков, которого у Турции – не было. Вот почему я и сравниваю его с Ататюрком, сыгравшего схожую роль в политике, без которого Турция была бы сегодня такой же страной, как некоторые другие мусульманские страны – и это в лучшем случае, если бы ее не разобрали на куски. Но он сохранил и территориальную целостность Турции и, главное, повернул ее лицом к современности. То же самое сделал Гаджибеков в нашей музыке. - Художнику так же необходимо поощрение, как канифоль смычку – это немцы так считают. А вам оно нужно? - (Смеется). Утверждать, что не нужно, было бы, наверное, фарисейством – конечно, приятно, когда тебя отмечают. - Вы говорите о читателе? - О читателе в первую очередь – я не из тех писателей, кто считает, что если у него есть один читатель, то этого достаточно. При этом я не гонюсь за массовостью, но, чтобы меня читало как можно больше людей, мне, конечно, хочется. Что касается признания другого рода, официального, то я всегда был против этих наших званий, активно выступал за то, чтобы никому не присуждали звания народного писателя или поэта. Тогда на меня напали – мы их завоевали своим трудом, на что я ответил: кто получил, дай Бог ему здоровья, пусть носит это звание, никто не собирается у них это отнимать, но дальше уже не нужно их раздавать. И практику эту нужно изъять. Разговоры эти имели немалый резонанс, и даже я говорил об этом покойному президенту. Когда же мне самому присудили звание, уже стало неловко продолжать это дело, потому что, выходило, сам получил, а другим не дает. - Ни в одной цивилизованной стране нет этих званий. - И у нас это только создает лишнюю нервотрепку, нездоровый ажиотаж, зависть и проч. Что касается премий, то они раздаются во всех странах. Отчего не поощрять писателей какими-то премиями? И не только писателей, естественно, но и композиторов, художников. Почему не восстановить государственные премии? Или же – есть решение о присуждении премии Деде Горгуда, уже лет 10 как есть, однако до сих пор не нашелся ни один человек в Азербайджане, который был бы удостоен этой премии. Аналогичная ситуация с премией имени Физули… - Нет достойных? - Почему нет? Просто не дают – и все. Думаю, что премия - мера, безусловно, стимулирующая, надо, чтоб был критерий, отличающий хорошее от плохого, бесспорное достижение от события рядового. И, конечно же, премии должны выдаваться по заслуге, а не выслуге лет. - Вы как-то сказали, что художник, создавший хоть одно гениальное творение, прописан в вечности, независимо от того, на каком этапе биографии осуществлен этот прорыв в бессмертие. - Есть такие примеры, я это сказал, кажется, в отношении к Феллини. Была у него в творчестве пора, когда шедевры шли один за другим: «Ночи Кабирии», «Дорога», «Сладкая жизнь», «Восемь с половиной». Последний фильм для меня – вершина его творчества. Все созданное после – «Джульетта и духи», «Казанова» и другие, которые удалось мне увидеть, они значительно слабее. Они как бы сделаны на отходах этих великих фильмов. - Наличие ваших пьес в репертуаре гарантировало интересный театральный сезон, у вас есть оно – удивительное ощущение зала. Анар муаллим, по всему видать, что вы – лидер, театр же, как известно, это епархия режиссера, а значит его единоначалие, и там вам, как драматургу, первой роли никто не даст. То же самое и в кино. Как решается творческий вопрос в таких условиях? - У меня было много споров с режиссерами, не всегда мы друг друга понимали, хотя я работал с лучшими из них. И в кино, и в театре. В профессиональном плане все они выше меня. Я не режиссер, хотя в свое время в Москве помимо сценарных курсов, окончил и режиссерские, у меня даже диплом есть. Но вы знаете, все-таки два человека на одно и то же смотрят по-разному и, один и тот же текст воспринимают с различных позиций, а писательское видение и режиссерский взгляд это всегда две несхожие ипостаси, а значит, интерпретации. Поэтому у нас часто случались споры, иногда они заканчивались каким-то компромиссом, а иногда… Скажу лишь, что полностью своими могу назвать только две картины, вернее, две с половиной, потому что одну из них, «Юбилей Данте» я снимал вместе с покойной Гюльбениз Азимзаде, а две другие – об Уз. Гаджибекове и Дж. Мамедкулизаде снял самостоятельно: это полностью мои фильмы. Хорошие они или плохие, удачные или нет – это другой вопрос, но они мои, от начала и до конца. Есть другие хорошие фильмы: Оджагов снял два моих фильма - «Комната в отеле» и «Тахмина», Ариф Бабаев - «День прошел», Тофик Кязимов поставил в Аздраме «Лето в городе», Марахим Фарзалибеков не раз ставил мои пьесы… Я всем им благодарен, всем признателен, но – режиссер видит по-своему, а автор совсем по-другому и здесь ничего не поделаешь. - Потому-то кино и не дает представления о прозе писателя. - Абсолютно верно. Хотя, скажу я вам, в процессе над фильмом, как оказалось, многое перекраивается – сам убедился в этом, недавно перечитав свои сценарии, по которым я сам же снял фильм, и обнаружив (или не обнаружив) в них те или иные сцены. Природа кинематографа и литературы – это два различных измерения, несоответствия между кинокартиной и исходным материалом не избежать. И только в результате компромисса режиссера и сценариста может родиться хороший фильм. Это одно из главных условий. Если же говорить об экранизации биографий, то это не только очень сложно, но и втройне ответственно. Я сейчас смотрю ужасный фильм о Сталине по НТВ – ну не видел ничего более чудовищного по сценарию, по режиссуре, по актерской игре! Уже не говорю о звукорежиссуре – больше половины слов не разобрать, что там бормочет Сталин... Не понимаю, как можно замахиваться на такие личности с подобным «арсеналом»! Фальшивка какая-то. - А про Есенина недавнего… - И про Есенина - фальшивка. Потому что снимать фильм о поэте, исходя исключительно из его каких-то внешних проявлений характера, или биографических подробностей, пусть и шокирующих, означает обречь себя на неудачу. Есенин ведь не только матерился и пил, он еще и шедевры поэтические создавал. Но это второе и главное остается за кадром по той простой причине, что проникновение во внутренний мир, выявление внутренних движений души творческой требует конгениальности тех, кто создают этот фильм. А в отсутствии оного… Вот и налегают на мат - главное, чтоб «зацепило» обывателя. Опять же – рейтинг… - Поговорим о религии, вернее, религиозности. «Русский человек без веры в Бога становится сволочью» - сказал когда-то Ф. Достоевский. А человек азербайджанский? Не будем теософствовать, но… Наши же умудрились стать сволочью с ней, с верой. - Умудрились. Сегодня, когда верующими стали поголовно все, понимаешь, что вера – она разной бывает. Знаете, я не верю во все эти ритуалы, и не склонен думать, что женщина, покрывшая себя с головы до пят, и есть образец высокой нравственности. Равно как не верю в чудесное «перерождение» жулика, вернувшегося из Мекки. То есть их эта богобоязненность и богопослушность скрывает некий подвох-выгоду, обозначающуюся формулой-сделкой – ты – мне, я - тебе. Такая вот попытка переноса приземлено-обывательской атрибутики в небесные сферы. Тот же Федор Михайлович как-то сказал, что «ежели Бога нет, то все дозволено», действительно вся эта вседозволенность происходит оттого, что на самом деле люди потеряли-таки веру в Бога. А закрыться и строго исполнять пятикратный намаз – не думаю, что одним этим можно обрести непорочность, это было бы слишком просто. И не одними этими внешними проявлениями должна проявляться вера, главное, как сказал классик – «жить не по лжи». Я бы сказал – «жить с Богом», что означает сверять по нему свои поступки, учитывать, что Богу угодно, а что – нет. Другими словами, Бог и есть совесть человека. Вера в Бога должна поверяться реальными деяниями, реальными поступками. Это более глубокий уровень веры – когда человек и боится Бога, и стремится угодить ему. И только тогда он – человек. - А может, все же человек рождается человеком? Или не рождается. Мне запомнились слова Владимира Спивакова: «У одного в душе больше Моцарта, у другого – Сальери». Выходит, и впрямь, светлому никогда не почернеть, как темному душой – не обелиться. А как, по-вашему, искусство учит нравственности? Еще недавно литературе приписывалась сверхроль, все мы выросли на преувеличенном представлении о литературе – она и учит, она и лечит души. А как думаете вы? - Настоящее искусство, разумеется, учит. При этом оно не должно, да и не может превращаться в учебник по этикету или некий кодекс. Наивно думать, что вор, прочитавший в книге о том, что воровство это плохо, перестанет воровать. Искусство учит окольным, опосредованным путем, исподволь облагораживая человека. Оно заполняет его духовной сущностью, которая в свою очередь может стать гарантом против дурных проявлений в его последующем поведении. И вот эта самая производная от искусства очень ценна! Здесь нет прямого воздействия и в этом смысле его можно сравнить с религией – искусство истинное, как и истинная вера, способны формировать человека, благотворно влияя на его помыслы, очищая их от всякого рода негатива. Но при всем при том искусство все-таки отличается от религии, которая где-то разъединяет людей по конфессиональному принципу, тогда как искусство – объединяет. Потому что для меня, скажем, архитектура мечети как памятник зодчества или мугам так же близки, как произведения Баха, образцы западного романа или произведения живописи эпохи Возрождения. Поэтому искусство, если к нему действительно относишься с пиететом, а не с тем чтобы блеснуть какой-нибудь цитатой на тусовке, оно, безусловно, облагораживает человека. Но поверять искусство одной лишь нравственной пользой невозможно, это, повторюсь, не свод неких правил, которыми очерчиваются пределы дозволенного и недозволенного в сфере морали. - О совестливости литературы. Цветаева утверждала, что художественное творчество предполагает «некую атрофию совести, больше скажу: необходимую атрофию совести, тот нравственный изъян, без которого ему, искусству, не быть. Чтобы быть хорошим, искусству пришлось бы отказаться от большей половины всего себя. Единственный способ искусству быть заведомо хорошим – не быть. Оно кончится с жизнью планеты». - Мне эта мысль кажется спорной, потому что все великие книги, конечно же, созданы людьми совестливыми. Другое дело, что это по-разному проявляется. Допустим, совестливость у Достоевского – это одно, у Толстого другое, у Чехова – третье… Но, убежден, без совести, без внутреннего стержня трудно создать что-то стоящее, не говоря уже о гениальном, способном прописаться в веках. Как это сделали названные мною писатели. - Чем отличается поколение наших дедов от нас? У них, дедов были принципы и идеалы, они нам сегодня могут нравиться или нет, но они – были. У нас этих идеалов нет. Ну не станем же мы считать «идеалом» стремление заработать много денег. А так называемых моральных авторитетов, на которых хочется оглянуться, - их нет. Новое поколение выбирает героев по телевизору – чем медийнее, тем героичнее. Всевозможные ток-шоу для домохозяек и нескончаемое сериальное мыло вытеснили-таки высокую качественность искусства. Ну а трюковые боевики, с их набором бессмысленных жестокостей, не очень-то способствуют росту нравственности – да и вообще могучего интеллекта от того, кто их смотрит, вряд ли приходится ожидать. Это, если и искусство, то вторичное, конвейерно-обслуживающее – неужто мы обречены на него пожизненно? - Опошление вкуса у нас сегодня в основном идет через телевидение, потому что это самое массовое искусство – телевизор смотрят все. А там - обмусоливают в мыслимых и немыслимых подробностях частную жизнь звезд… Когда я говорю об этом безобразии с некоторыми руководителями ТВ, они мне «резонно» отвечают: «Ну что нам делать, народ этого хочет». Я им возражаю – ну ведь вы сами приучили его к этому, вы только это и показываете, вот народ и привык. Все это не может не удручать. К слову, то же самое с турецкими каналами, я их просматриваю иногда - все та же пошлость. Вообще наше время – это время торжества пошлости. Во всем. И в общественной жизни, и искусстве, и средствах массовой информации. А ведь еще недавно мы смотрели театральные постановки – шедевры в исполнении корифеев мира или те же симфонические концерты. А чем нас потчуют сегодня? - Амплитуда «меню» - от смака до кроссворда с вариациями. Вот такой вот эпикурейский масскульт рубежа столетий. - А каким языком они разговаривают! Вульгарность их шуток зачастую невыносима! Как все-таки все поменялось – в советское время, как бы к нему ни относиться, главными столпами общества были писатели, ученые, интеллигенция. Сейчас «главными» стали бизнесмены и представители шоу-бизнеса – звезды так называемые. На одном «звездном» заработке, за одну лишь (!) свадьбу, писатель мог бы выпустить несколько книг. - Сегодняшняя элита укомплектована совсем не теми. Люди стали какие-то прозрачные – так и видишь, где кончается их культурное естество и начинается имидж - Видите ли, бизнесмен бизнесмену – рознь. Неграмотный Тагиев Гаджи Зейналабдин и такой же неграмотный Нагиев – на что они расходовали деньги? Они строили театры, женские гимназии, посылали людей учиться, издавали журналы… Наши же «грамотные» бизнесмены (у иного из них четыре диплома) тратят деньги на то, чтобы какой-то «звезде» купить пять автомобилей и, если скажешь ему, что надо на книгу Джалила Мамедкулизаде отпустить какие-то средства, станет клясться-божиться, что у него их нет. А звезда, уверовав в свою непревзойденность, и с успехом внушив это всем остальным, запрашивает за свадьбу баснословный гонорар, на который весь Союз писателей лет 50 мог бы существовать – и это за один только вечер! Между ними идет - называйте их парвеню или нуворишами – что-то вроде конкуренции. Своего рода мещане во дворянстве, каждый выпендривается перед другим, у меня, мол, на свадьбе был Майкл Джексон, у другого - Мадонна, а у третьего, я не знаю… - Модификация ценностей - полнейшая, что называется, от истедадлы к дадлы. Эти бесконечные ток-шоу в формате балагана…. Бренды все как-то перестроились. ЛГ, например, когда-то «Литературная газета», нынче олицетворяет журнал «Люблю готовить», а КП («Комсомольская правда») – «Куплю-продам». Крыша едет… - А вот что вообще превратилась «Комсомольская правда»? Своего рода плейбой постсоветского разлива. Есть гениальная формула, которую я часто повторяю, потому что она истинна: все, что нам внушала советская пропаганда о социализме, оказалось ложью, а то, что о капитализме – правдой. И все эти «кричащие противоречия» мы сегодня лицезрим своими глазами. - Современное индустриальное искусство начинается кассой и часто ею же и заканчивается. Это печально. Конечно, было бы лицемерием отрицать, что артист не живет в облаках, что его творческий труд должен приносить не только духовное ,о и материальное удовлетворение. Сам Моцарт почти никогда не писал без заказа или без перспективы исполнения своей музыки. Или Бах – я читала его письма, где он возмущается: вы мне прислали прокисшее вино, - это он про свой гонорар за кантату - возьмите эту бочку и поменяйте ее на другую. - Все верно, а поэты на Востоке? Почти все они были при дворах – Низами, положим, не был при дворе, о чем мы любим с гордостью говорить, но цари его одаривали так, что он мог безбедно жить. Мы как-то забываем о том, что классики – они были живыми людьми, с их насущными проблемами. Зависимость от денег искусства – это естественный процесс. Так было и будет. - И при этом ни в одной стране мира государство не поддерживает искусство - все держится на спонсорах, меценатах. Это нормально. В связи с этим: закон о меценатстве – возможно ли его принять? - Это сделать просто необходимо, иначе - ну как выжить писателю? Книги сейчас не раскупаются, и на это тоже есть масса причин. Знаете, я очень уважаю детективы, и с удовольствием их читаю, но литература в целом не может состоять из одних только детективов. Сегодня же раскупаются исключительно детективы и женские романы. Поэтому шансов выжить литературе, как сфере самодостаточной, почти нет. В меценатстве, если оно отвечает своему назначению и преследует благородные цели, нет ничего плохого. Вспомните – лучшие музеи мира созданы меценатами, это и Третьяковка коллекции Щукина-Морозова, концертные залы – Carnegie Hall или музей Гутенхейма в Америке, много таких славных примеров. Если говорить об Азербайджане, то достаточно уже назвать, вернее еще раз назвать, одно имя – Зейналабдина Тагиева, в свое время помогающего, «спонсирующего», как бы сейчас сказали. Если это делается из благих намерений, то ничего дурного я в том не вижу. Это может быть плохо только в том случае, если принимает унизительный характер для художника, то есть если меценат станет ему заказывать следующим образом: ты будешь писать обо мне или там о моей бабушке, и за это я тебе заплачу деньги – вот это я никогда не принимал и никогда к этому не прибегал. - Интеграция в Европу. Никто не станет спорить о ее целесообразности. Но как в таких условиях защитить традиционные ценности, противостоять западной культурной и духовной экспансии? Разговор о самоидентичности – кто мы и куда идем? Как сохранить ее в волнах глобализма? - Канадский мыслитель Маршалл Макклюен как-то сказал о том, что «в ближайшее будущее мир будет превращен в одну большую деревню». Он оказался прав – сегодня, сидя перед телевизором, мы действительно становимся свидетелями того, что происходит во всех регионах мира. Я не из приветствующих глобализацию: то отрицательное, что она несет, представляет губительную опасность в первую очередь для малых народов. Оглянитесь вокруг - название газет, магазинов, ресторанов - не знаешь порой, где ты находишься – в Лас-Вегасе или Баку! Такая вот американизация мне не может нравиться. В этих условиях очень важен поиск идентичности – национальной, религиозной, социальной и проч. Я говорил как-то в Турции о том, что мы были в течение долгих 70 лет в составе России и при этом в наш язык перешло всего-ничего чисто-русских слов – колхоз, совхоз, комсомол и т.д. За последнее же десятилетие язык стал неузнаваем – мессаж, имидж, менталитет… Неужели нельзя использовать азербайджанский эквивалент этих понятий? Понимаете, страну можно разрушить изнутри, изъяв у народа духовность, его нравственные ценности. Нельзя позволить растоптать мугам, или – чего только не понаписали о наших классиках! Это недопустимо. Нельзя всему этому потворствовать, дав возможность растоптать все высокое и запустив все низкое, а это - алкоголь, порнография, нетрадиционная сексуальная ориентация, наркомания – все эти страшные издержки глобализации. - Что такое толерантность и хорошо ли это – быть толерантным? - Толерантность хороша до определенного предела, потому что когда всех прощаешь, это оборачивается совсем другим, неожиданным – я не в географическом аспекте беру, а в человеческом. Бывали, бывали по жизни такие вот прощения с моей стороны, о которых я со временем сожалел. Нужно было поступать с некоторыми гораздо жестче, и уж никак не прощать. - Сожалений такого рода много? - Очень много. - Кстати, если говорить об аспекте географическом - наличие толерантности не избавляет ту же Европу ни от каких конфликтов. - Совершенно верно. Поэтому я и говорю: толерантность - понятие несколько размытое, часто воспринимающееся как попустительство, принуждение себя к терпению чего-то, в корне для тебя неприемлемого. Далеко не все «оттуда» подходит нам, и в этом смысле я такую толерантность, не принимаю. - Волею судеб так случилось, что вы сегодня едва ли не один один тащите на себе крест «совести нации» - почти никого не осталось из носителей духовности… - Не надо таких слов слов, милая Натаван… Спасибо, конечно… Я ощущаю, что у меня есть определенная миссия в жизни, как это ни громко звучит. Это не миссия пророка, не миссия вождя, это миссия просветительская в широком смысле этого понятия - в области искусства, языка и т.д. И я буду нести этот крест до конца жизни, как бы ни мешали, как бы ни путались в ногах, как бы ни кусали… Я считаю, что обязан это делать – и все. - Так это миссия или крест? - Буду откровенен, есть определенные силы (они инспирируются извне, и оплачиваются извне), поставившие себе цель именно опорочить меня – и не только меня, всех тех людей, которые что-то из себя представляют. Эта их деятельность касается и исторических личностей, которых давно уж нет в живых, и современников. Нет слов, они рьяно выполняют поставленную перед ними задачу. При этом методы, к которым прибегают «заклеймители», самые гнусные - все те же обман с клеветой и сплетнями. Хочется верить, что умные люди не внимают всей этой чуши, но какая-то часть населения, наверное, верит. - «Тот не человек, кто не боролся с жизнью и не оставлял в ее логове клочья своей шерсти». Шостакович, кажется, говорил. Согласны? - Согласен. Жизнь – это борьба, искусство это борьба – каждый художник борется и с отсталыми вкусами, и с завистниками, и с теми, кто его не понимает… - Анар муаллим, умные люди во все времена были способны дифференцировать позитив, принесенный человеком в развитие той или иной сферы и весь этот вздор вокруг него – последний неизбежен. И скорее всего талантливый человек просто обречен на него. Про дурака ничего не говорят, чему есть простое объяснение. В этом смысле наш менталитет – он особенный. К слову, я завидую французу или немцу – им не приходится ломать голову и перья на тему – хороший он у него, менталитет, или нет, правильный или неправильный, западный или восточный. А у нас только сейчас и делают, что носятся с ним, не зная, гордиться им или стыдиться… - То, о чем вы говорите, предопределено все-таки геостратегическим положением – Азербайджан находится, как это ни удивительно, на одном из самых интересных и сложных участков планеты. С одной стороны, кавказская среда, соседи-христиане, с другой - тюркское начало в нас, основной элемент нашего этногенеза, с третьей стороны – мусульманский мир и культурное общение с Ираном, с третьей-четвертой-пятой – 200 лет взаимоотношений с Россией, а через нее – с Европой. Все это наложило отпечаток на национальный облик азербайджанца, его менталитет, его умонастроение. Я легко могу отличить современных мне людей, определить их принадлежность к тому или иному генеалогическому древу, распознать, какого из начал в них больше – иранского или тюркского. Это проявляется по отношению ко многому: к названию языка, алфавиту, каким-то неологизмам… Есть десятки признаков, которые непременно проявляются – когда завуалировано, когда более очевидно. И поэтому то, что может объединить азербайджанцев, и я в этом абсолютно уверен - это в первую очередь ценности искусства, в отношении к которым нет никакого «плюрализма». Это творчество Узеирбека, единодушно призванного всеми азербайджанцами художником гениальным. Это творчество Джалила Мамедкулизаде, который, быть может, не так универсально любим, как Гаджибеков, но, тем не менее, является носителем этого самого, сплачивающего начала. Как и, к примеру, Физули или Сабир. Думаю, что только литература и искусство может служить тем самым цементирующим фактором, способным собрать воедино этот состоящий из разных элементов менталитет, привести его к какому-то общему монолиту. …Когда умерли его родители, это было страшный период для страны в смысле трагических утрат. Расул Рза, Нигяр Рафибейли, Вагиф Мустафазаде, Шовкет Мамедова, Кара Караев – все они ушли почти одновременно… Такое не раз случалось в истории, когда внезапно, в одночасье, словно сговорившись, уходят лучшие, знаковые, ключевые. Ориентиры эпохи, оставшись без которых народ долгое время пребывает в ощущении пустоты и темноты вокруг. Вспомним 1910 г в России, унесший Врубеля, Комиссаржевскую, Льва Толстого… Не думаю, что это лишь случайность – как и тогда, в России, людей этих, больших, с сильным чувством прошлого и будущего, скосило гнетущее предчувствие грядущих перемен. Предчувствие страшной неразберихи, в условиях которой первой жертвой становится именно она, нравственность – именно ее бросают под ноги сумятицы, ее, во имя которой они жили и творили. Написала и задумалась, вернее, осеклась, вспомнив последние смерти - Мстислав Ростропович, Кирилл Лавров… А еще умер художник Расим Бабаев, друг отца, когда-то посадивший у нас на даче кактусы. Они небывало буйно расцвели в этом году… - Удивительная вещь – время, стирающее словно рисунки на песке, нашу жизнь, ее радости и огорчения… Ты только хочешь написать свое имя, а волна уже смывает его… Все на свете подвержено угасанию. - Безусловно, творчество это и есть попытка себя обессмертить. Мы пишем в надежде, что написанное останется после тебя. Продлит тебя. Вне зависимости от того, будет ли это написанное иметь читателя или нет. - А почему вы в последние годы больше обращаетесь к документальным жанрам? Они ведь, если и «продлевают», то не вас, а того, кому вы посвящаете ту или иную работу. Это фильмы о Гаджибекове, Мамедкулизаде, Джавиде или же вы пишите о родителях – об отце, слышала, написали книгу, о Назыме Хикмете. Почему… - Потому что я стою перед выбором. Да, мне хочется, не скрою, написать какую-то вымышленную историю, какой-то роман. И тут я сам себе говорю: стоп, этот роман еще не существует, пока я его из небытия не извлеку, он останется в небытии. А те, которых вы упомянули выше, феномен их личности и творчества – они уже были. И они есть. И если я это не зафиксирую, оно уйдет со мной. Особенно это относится к написанному мною о родителях, потому что все, что было на моих глазах, все, что я наблюдал изо дня в день, знание того, какими подспудными чувствами была вызвана к жизни та или иная стихотворная строчка и многое другое – это знаю только я. Значит, если я всего этого не опишу, уйдет со мной то, что уже реально - было. Если же со мной уйдет то, чего не было, что я могу придумать – еще не так страшно. Импульс, который заставляет писать, со временем меняется… - Это жертва, по сути. - Жертва. Сейчас, когда художники занимаются, в основном, самоутверждением, я пытаюсь утвердить других. Утвердить – в смысле заполнить ту пустоту, которая может возникнуть, если не сказать о них всю правду. - Выходит, нелегко быть наследником. - Да нет, с одной стороны, это счастливый удел, я не хочу кокетничать. Я рад, что родился в такой семье, у таких родителей, они мне дали все – начиная от характера и кончая образованием. С другой стороны, это очень сложно, потому что наследуешь не только их друзей, но и их врагов. Я всегда привожу такой пример – те, кто не любили моего отца по тем или иным причинам, эту ненависть перенесли и на меня. Те же, кто почему-то недовольны мной, свою ненависть переносят на отца. И это происходит чаще, чем можно себе представить. У нас сейчас появилась целая плеяда мародеров, которая только тем и занимается, что выкапывает трупы и вгрызается в их останки. Упиваясь яростью и подспудным злорадством. Шакальи повадки. - Ваша правда, как известно, от любви народа до врага народа – один шаг. Как однажды выразился Олжес Сулейменов: «Все как всегда – сначала эйфория вокруг имени. Следующий этап, как водится у нас, - поиск пятен на солнце. И те, кто еще недавно пели ему осанну, сегодня сидели с видом непримиримости «подобного безобразия». Если говорить о нас - ну любит наш народ искать в хорошем плохое, рыть ямы, все равно чем – экскаватором, лопатой. Любим копать. Башгасы учун гуйу газмаг - это, что называется, в крови. Мы принадлежим к народу самоистребляющемуся – я об истреблении ценностей. А еще, как оказалось, можно уничтожить, построив… Вы как-то здорово заметили: «Было время, когда я умолял – секмяйин Ичери Шехери. Теперь говорю – тикмяйин». Превратить Баку в Нью-Йорк – насколько это реально и вообще целесообразно? - Это будет очень печально, если такое случится. Все эти архитектурные монстры, хаотически подтыканные высотки, они, несомненно, изуродовали город, безвозвратно истребив что-то очень важное в нас. Каждый город должен иметь свое лицо, и Баку его имел до недавнего времени. Сегодня он с каждым днем его теряет. Уходит оно, особое, почти интимное ощущение своего города. Очень сожалею и об Ичери-Шехер, и не только о нем. Я живу на бывшей Советской улице, сегодня это улица Нариманова, оттуда весь город виден. Смотрю и никак не возьму в толк: целый массив одноэтажных хибарок, которые почему-то не трогают, и при этом почему-то рушат устоявшиеся здания, причем здания с исторической памятью, как, скажем, старый Интурист! Это ведь не только один из редких образцов конструктивистской архитектуры в Баку, это произведение Щусева, классика русской архитектуры, который, к примеру, строил мавзолей. Кроме того, это отель, где жили Назым Хикмет, Фадеев, Шостакович… То есть это память - как можно было ее уничтожить, я не знаю! Все, кто приезжали в наш город, останавливались в старом Интуристе. Вот в Стамбуле есть отель Пери Палас, так прямо в нем расположились два музея, один из них – это комната, где проживала Агата Кристи, написавшая там «Восточный экспресс», другой – номер Ататюрка, где он останавливался, приезжая в Стамбул. А еще я видел другие номера, на дверях которых висят дощечки, гласящие о том, что «здесь жил…» и фамилия знаменитости. Сегодня у них есть отели гораздо комфортабельнее, чем Пери Палас, куда более современные, но престижно останавливаться именно в нем. По тем самым причинам, которые я назвал. У нас же одержимые разрушительными «новациями» и опьяненные безнаказанностью… - Короткое цыганское счастье – если б я был царем, схватил бы кусок сала и удрал. Знаете, о чем я подумала? Элитарно-интернациональная публика того Баку и крысятно-тупиковые его уличные реалии так же несуразны, как сегодняшние небоскребы вкупе со жлобами. То есть небожители обитали в подвалах, а ныне нелюдь парит в облаках – ну «тот, кто чином от ума избавлен». Логика зависает. А еще - архитектура отражает-таки психологию народа. Еще не так давно строить высокие дома отчего-то не решались - 5-этажные хрущевки на целый этаж зарывали в землю, непонятная такая была тенденция. Сегодня все с точностью до наоборот. Впрочем, всему есть свое объяснение, то был век – «не высовывайся», сейчас – «Жажда ничто, имидж – все!». - Дело в том, что сейчас принято ругать эти хрущевки, но в то время это была единственная возможность для страны если не решить, то хотя бы облегчить жилищную проблему. До Хрущева строились дома-торты, с этими лоджиями, башнями, с фасадами, украшенными эмблемами, причудливыми вензелями (позже их назовут «архитектурными излишествами»). Безусловно, они внесли свое очарование в панораму города, эти каменные львы, орлы, дивы и ангелочки, но жилищную проблему это не снимало. Так вот при Хрущеве все было приостановлено, было решено строить эти так называемые хрущобы, чтоб обеспечить людей хоть каким-то жильем. И в этом был свой бесспорный резон. А сейчас, когда рушат старые здания и оставляют вечности хибары, мне непонятно – ну пусть рушат хрущевки и строят на их месте, но не здания же, составляющие архитектурную гордость города и представляющие исторический интерес. Здания, хранящие следы невозвратимого. - Люди перестали учитывать один другого – хочу открываю хочу рублю, хочу строю или ломаю. Я знаю человека, который мечтательно глядя на верхотуру Девичьей башни, азартно потирая руки, говорил о том, что «вот бы там построить «Шадлыг еви»! «Мир спасется безобразием порока» - уверял Маркиз де Сад. То есть люди увидят, как это плохо, и перестанут творить зло. Быть может, и мы когда-нибудь дойдем до точки, после которой… - (Грустно улыбается). Ну, я думаю, мы почти уже дошли до этой самой точки… - В Канаде есть премия – «Всемирная премия за тупость» или «Глупейший человек такого-то года», «Дурак года» и т.д. Как вы думаете, много ли у нас нашлось бы номинантов для нее? - Думаю, что отбою не будет, (смеется), просто там выбор будет очень сложный, потому что это непросто - определить кто глупее. - А как сосуществовать человеку сомневающемуся с теми, кто не ведает сомнений? Как установить внутренний иммунитет ко злу? - Мы уже говорили с вами об идеологии и прочем… Может быть, самое приемлемая – я не говорю самая лучшая - самая приемлемая идеология это как раз и есть идеология толстовства непротивления злу насилием, та самая, которую взял на вооружение Ганди и освободил Индию - бескровно, которую взял на вооружение Мартин Лютер Кинг, и если при нем чернокожие и белые дети не могли ездить в одном автобусе, сейчас, спустя сорок лет, негритянка становится кандидатом в вице-президенты или государственным секретарем Америки. То есть, результаты бескровной идеологии – они налицо. Правда, кровь была – погибли и Ганди, и Мартин Лютер Кинг, но те идеи, которые они пытались претворить в жизнь, и главная из них – непротивление злу насилием, та, посредством которой Толстой хотел предотвратить кровавую русскую революцию – может быть, это и есть борьба со злом. Потому что насилие неизбежно порождает насилие. Если ты даже против зла борешься злом и насилием, это приводит к цепной реакции, которой нет и не может быть конца. - А насколько эта идеология применима к сегодняшней нашей ситуации, я говорю о Карабахе? Не приведет ли наша инертность к тому, что вражеская фальсификация постепенно станет выглядеть как вполне убедительный научный довод? Вот ведь в чем беда. - Нет, это уже совершенно другая тема, тема территориальной целостности страны, которую каждая страна имеет право защищать. Вот сейчас, когда нам говорят о компромиссе – да какой может быть компромисс! Представьте себе, та же самая Россия, которая тоже нам его предлагает, - пошла бы она на компромисс, когда Гитлер стоял у ворот Москвы? Почему же она не договорилась с Гитлером на предмет того, что мы пойдем на компромисс - все остальное будет вашим, оставьте нам Москву. Нет, конечно, но я все время не то что пытаюсь утешить, а пытаюсь как-то вселить бодрость в сознание людей - все это временное. Я не просто, как говорится, сам себя успокаиваю, а беру примеры из истории. Вспомните: дважды в 20 веке Франция была оккупирована Германией. И что же? Я много раз приводил этот пример – после первой мировой войны на Площади Согласия в Париже есть скульптуры всех французских провинций, в том числе Эльзаса и Лотарингии – так их в то время занавесили, потому что они были уже у немцев, эти две провинции. Ну и что? Да, войска Гитлера маршировали по Елисейским полям – ну и что? Кончилась война, и провинции вернулись к Франции, а Германия вернулась к своим границам. Так что, думаю, просто время играет на нас. Мы должны какое-то время не спешить, может быть, с военным решением этого вопроса, но в конце-концов я уверен, он будет решен в нашу пользу. - Анар муаллим, вы убежденный урбанист, да? - Так случилось, что мне всю жизнь пришлось прожить в городе, хотя я вам говорил, что в 14 лет мне было скучно в Шуше, а сейчас я отдал бы полжизни, чтоб прожить там хотя бы месяц. А почему вы об этом спросили? - Потому что у Чингиза Айтматова я как-то прочла, что «Анар писал и пишет в основном о близком ему круге городской интеллигенции». А вообще писатель пишет, ориентируясь на современника? - Я вижу своего читателя. Во-первых, я вижу его в лице своих близких людей – членов семьи, друзей, коллег, всегда стараюсь, когда пишу, предвидеть их реакцию, восприятие и оценку. А еще «вижу» невидимую мне массу читателей, которых я лично не знаю, но знаю, что она есть, что хоть какая-то определенная часть (может быть, не в таком количестве, как это было в прошлом), остается заинтересованной в том, что я пишу. Достают книги, читают, звонят… - Невостребованность безвременья. Это было время, когда по постперестроечной моде кандидат химических наук переквалифицировывался в продавца сосисок. А что удержало вас? Сыновний долг, патриотические соображения? - Не мог, наверное, по-иному, и все. Не потому что я именно этого и хотел – это как-то естественно получилось. - А не было ощущения, что работаете в пустоту? - Было. И сейчас бывает. Более того – сейчас даже чаще. Тогда было больше иллюзий, надеялись, что все переменится, станет лучше, и что мы какую-то свою скромную лепту в это вносим. А потом, когда все действительно переменилось, выяснилось, что есть и другое зло. Иллюзии кончились. - Если бы Бог хотел, он всем дал талант – есть такая точка зрения. Талант, мол, случается по недоглядке богов. Может, потому жизнь гениев столь безотрадна и полна невзгод. За словом «классик» часто ведь стоят муки поломанной судьбы, полной драматических нескладностей, исключения мизерны… - Я бы не стал дифференцировать – умные и хорошие с проблемами, а вот плохие… Нет людей без проблем. И у отъявленных негодяев они есть. Самое сложное – это понимать, понимать всяких людей, и хороших, и плохих. Что касается Бога, то, думаю, нам не дано постичь его промысел. Потому что, если Бог всемогущ – а это так и есть! – зачем, казалось бы, ему (по нашим, людским, меркам) дьявол, который «заведует» злом? Если он всемогущ, то мог бы уничтожить дьявола - значит, у него какой-то свой замысел был, замысел противопоставить зло и добро, с тем чтобы дать людям возможность самим выбирать. Есть такая экзистенциалистская философия – человек становится человеком, выбирая. Мы сами выбираем линию своего поведения. Свой путь. Что касается таланта и страданий – кто знает, не будь последних, возможно не было бы и первого. Зачастую обстоятельства, их не всегда удачное стечение выстраивают человека, а не благополучная безоблачность, этот сплошной рахатлыг. Неудачи позитивны и стимулирующи. Так что, Бог знал, что делал. - У постсоветского потомка советского человека степеней свободы больше, и тупиков непроходимых и шлагбаумов неподъемных поубавилось. Так ведь? - Конечно, свободы больше, но и ответственности меньше. Вот ведь парадокс! Свобода – она только тогда становится полезной, когда совмещается с ответственностью. А безответственная свобода… Есть известные слова о том, что «свобода твоего кулака кончается у моего носа». То есть когда свобода есть разнузданность, безнаказанное право на клевету кого угодно или оскорбление – это опошление свободы, ее омерзительное искажение. Наше резкое «взросление» привело к тому, что никто так толком и не понял, что же такое свобода и как ее использовать. Произошла стабилизация хаоса, его легитимизация. Приведу метафору – мы сбросили цепи, для того чтобы сорваться с цепи. - Ваша? - Моя. (Смеется). - И, тем не менее, запретительство и компанейщина, послевоенная война с «безродными космополитами» и иконостасы с членами политбюро, расставленные по просторам родины, записанные на рентгеновские пленки запрещенные джазовые пластинки и высокопарная галиматья, преподносившаяся как образец высокой литературы… Все это кануло-таки в Лету и, слава Богу, вопросы типа – «Чем может помочь Джойс строительству Магнитогорска» сегодня не задают. - Процитирую в ответ слова Андрея Жида из нобелевской речи Камю, которые мне очень понравились. Камю пишет – я согласен с Андреем Жидом, который сказал: «Искусство живет при принуждении и погибает от свободы». При кажущейся парадоксальности этого высказывания, с ним трудно не согласиться. Жизнь показывает, что когда перед искусством стоит задача сопротивляемости какому-то общественному устройству и едва ли не выживания, оно цветет пышным цветом. Сколько неординарных произведений создавалось в пору безоговорочной диктатуры! Сегодня же, когда все дозволено… Выходит, затхлость, с ее препонами и рогатками, несет-таки позитив. Жид был безусловно прав. - Как вы относитесь к эксперименту в творчестве? Есть ли смысл в принуждении себя на поиск чего-то нового, а значит, в какой-то мере ухода от своей сути. Все мы пришли в этот мир со своей песней, от которой, как ни старайся, далеко не уйти. Я не против эксперимента как такового, но это должно быть не более чем разработками в творческой лаборатории художника. Для всех же остальных данный художник ценен и любим своей неповторимостью, которой не может быть много. Сегодня я часто думаю – нужны ли были, например, Караеву эксперименты с серийной техникой? Есть ли резон в изменении себя? - Здесь все сугубо индивидуально, есть люди, которые рождаются новаторами, и им рано или поздно становится тесно в тисках, в которые они себя вогнали. Кара Караев, безусловно, к ним относился в первую очередь – я хорошо его знал, много с ним беседовал, то, о чем вы говорите, у него это было потребностью. А бывает, пишут одну и ту же музыку, одну и ту же книгу, избежать наработанных штампов в творчестве – непросто. Но дело не только в штампах, я, например, не могу отличить раннего Моцарта от позднего, а вот, например, у Стравинского, это гораздо четче – есть ранний Стравинский и есть поздний. Но ведь это не дает право усомниться в гениальности Моцарта! Караев был рожден экспериментатором. Я сам был свидетелем того, как он говорил: «Я не могу слушать музыку «Семи красавиц» и «Лейли Меджнун» - то есть свою же собственную музыку! - И тем не менее он, мне думается, останется в истории музыки как автор «Лейли и Меджнуна», а не Скрипичного концерта… - Нет, мне так не думается – он останется как сочинитель и «Красавиц», и «Лейли» и «Тропы», и Третьей симфонии со Скрипичным концертом! Потому что все они вместе взятые явили слушателю богатство его натуры. Более того, проходит время и сегодня мне уже кажется, что в Скрипичном концерте больше Караева – больше его страхов, больше пронзительного одиночества, его какого-то ирреального ощущения жизни, чем в «Лейли и Меджнуне». То же самое произошло с его Третьей симфонией – иной раз так и слышатся ашугские мелодии, особенно в эпизодах из второй части. Непонятно, за что же бичевали композитора? Зато абсолютно ясно, что он всегда останется одной из самых ярких звезд в национальном музыкальном искусстве. А повторы… - Анар муаллим, насчет повторов: когда Дали намекнули на имеющие место повторы в творчестве, он воскликнул: «Дали повторяется? И море повторяется, и закат, и рассвет». - (Смеется). А я приведу другой пример, с Пикассо – посмотрите, какой он разный! И голубой период, и розовый, и кубистический, и абстрактный, и строго реалистический… На каждом этапе жизни он самовыражался так, как ему хотелось. Поэтому я и говорю – творческие повторы – это сугубо индивидуально, для одного это утверждение своей, неповторимой манеры письма, а для другого – тревожный звоночек, симптом кризиса. - Каждому жизненному этапу соответствуют какие-то события. А какой временной отрезок жизни вам особенно дорог? - Ну молодость – всегда молодость. Годы учебы в Москве – это было прекрасное время, время ожидания перемен, на волне так называемой хрущевской оттепели мы поступили на курсы, были там ребята из разных республик. Так вот, общаясь с ними, я больше узнал о проблемах разных народов и республик Советского Союза, чем из всей прессы того периода. Я общался с живыми, конкретными людьми – это был настоящий интернационализм, настоящая дружба народов. Мы знакомились друг с другом, дружили и символизировали собой отношения наших народов. Прекрасная была пора – Москва, май, молодость… Ну как это позабудешь? - А какой кусок из своего прошлого вам бы хотелось уничтожить? - Нет такого куска. Есть отдельные события, которые бы я не хотел пережить заново. Я не хотел бы пережить трагедию 90 года – Январь, Баку, Ходжалы – это были страшные дни! Есть, конечно, события, связанные с моей личной жизнью, но это слишком частное, чтоб об этом говорить. …Я видела его в минуты леденящей безысходности и горя – как он метался между двумя больничными палатами – отца и матери. Вряд ли у него был в жизни миг горшей пронзительности. Недавно, перечитывая его «Сизсиз» (с возрастом прочитанное когда-то воспринимается совсем иначе в смысле глубины), посвященное родителям – трогательную до оторопи, бесконечно поэтическую повесть, я подумала о том, что – а ведь никто из них так и не узнал о смерти другого. Никому из них не было дано пережить эту драму потери. Случай безаналоговый в моем представлении. Хотя не совсем… Его любимый Феллини лежал с инсультом, когда узнал, что Джульетта попала в больницу: он вскочил, сел за руль и помчался к ней. Да и умерли они практически в один день, взяв друг друга за руки и глядя в глаза… Выходит, великие пары ведут себя одинаково и на исходе жизни. Я очень хорошо помню Анара в то страшное для него время (оно было страшным и для меня – в соседней палате лежала безнадежно больная бабушка). Помню, как он, выйдя в коридор, и подняв глаза, расстроенный и бесконечно потерянный, молил Бога – о единственном… - Я как-то у вас прочла, что вы «не шяргчи и не гярбчи», а – «дуньячи». Человек мира? - Пытаюсь им быть. Мне по душе мудрое сочетание непреходящих духовных ценностей с современным прагматизмом, гармоничный синтез культур Востока и Запада – именно это, на мой взгляд, может благоприятствовать действенному становлению и развитию универсальных основ справедливости мира, способствовать совершенствованию человечества. Есть такое понятие «гражданин мира». Я им не являюсь, к этой когорте относился, например, Ростропович, который по всему миру гастролировал, у меня и нет такой возможности. Я это говорил в том смысле, что не ощущаю себя чисто восточным писателем или чисто западным. И не только писателем – в своем мироощущении я пытаюсь гармонично синтезировать эти ценности, впитывая в себя и то, и другое. Разумеется, в той мере, в какой они мне доступны. - Мир наслышан о золотом веке скрипки, золотом веке грузинского кино, американской составляющей и т.д. А когда он наступит – наш золотой век? - Думаю, тот период уже был, когда еще был жив Уз. Гаджибеков, когда начинали творить, уже с первых шагов ярко проявляя себя Караев и Амиров, Дж. Гаджиев и Тофик Кулиев, Дж. Джангиров и Р. Гаджиев – это был золотой век нашей музыки! Нет, значительные произведения создавались и позже, но такой концентрации, звездной, я бы сказал, больше не было. Это если говорить о музыке. В прозе и поэзии, я думаю, 60-е годы тоже были не последней эпохой в истории нашего искусства. - Слушая вас, можно придти к грустному выводу о том, что наш культурный апогей уже случился. Если применить сказанное к расхожей схеме о том, что все на свете имеет горбатую модель развития – зарождение - пик - спад (он же деградация), то… - Мне больше нравится спираль, знаете, она менее категорична. А ваша диаграмма многократно терпела крушение. И не только в искусстве. А апогей – он способен повторяться, причем, двигаясь по спирали, его последующий пик, бывает, превышает предыдущий. И эти «возвращения к исходному положению», периоды штиля, часто не что иное как трамплин перед взятием новой высоты. И это спиралевидное развитие имеет место и в искусстве, а откат к более низкой ступени нередко венчается настоящим успехом. Я в него верю. - У каждого исторического этапа своя повестка дня. Какой вам видится она сегодня? - Повестка – это не дать Азербайджану скатиться в средневековье. При всей кажущейся нереальности этой угрозы, если мы будем терять завоевания в области искусства – прежде всего! – то угрожающие контуры этого «прогноза» до обидного очевидны. Рассмотрим ситуацию на примере театра. Кого наш театр ставил в былые времена? Шекспира, Чехова, Шиллера. Какой западный драматург присутствует в нашем репертуаре сегодня? Замена качественной драматургии легковесной глупостью – налицо. Я рад, что с открытием филармонии вернулись традиции слушания симфонической музыки, но ведь это лишь - капля. Я уж не говорю о ситуации с литературой, с явным спадом интереса к ней. В свое время, когда эта опасность была еще более зловеще выражена, а именно в 93-м году, я написал: «боюсь, что мы вернемся в эпоху, когда театр наш превратится в любительские спектакли, как это было в начале нашей театральной истории, исчезнет печатное слово, будут только сказки и рассказы…». Может, такой непосредственной угрозы сейчас нет, но какие-то элементы, какие-то симптомы явно наличествуют. И это меня беспокоит. Очень беспокоит. Нельзя превращаться в заповедник мракобесия. - Анар муаллим, тема Гусейна Джавида, знаю, для вас одна из наиболее щемящих. - Да, причем больше биография даже, нежели творчество, потому что именно погружаясь в перипетии его судьбы, в эту цепочку каких-то странных, но предопределенных событий, находишь пояснение его трагическим произведениям. Потому я и назвал фильм «Жизнь Джавида». Я его воспринимаю как заключительную часть трилогии – у меня есть фильм «Окно печали» о Дж. Мамедкулизаде, «Аккорды долгой жизни» об Уз.Гаджибекове и вот, значит, Джавид. Это три этапа. Моих этапа. - Странная у нас история, сплошной зигзаг, я имею в виду историю литературы. Время от времени из истории выкидывались лучшие ее представители – потом они реабилитировались, и в немилость попадал кто-то другой. - Размытый критерий, вернее, ложный: все, кого посадили, были святыми, а кто остался, - тот, значит, плохой. Это не так. Разумеется, я за то, чтобы никого не сажали и не преследовали. Но среди тех, кто был в те годы осужден, было много палачей, которые сами расстреливали и убивали. Среди литераторов тоже ведь были люди разные – были, допустим, такие как Джавид, Мушвиг, Джавад, Юсиф Везир, но были и те, кто их разоблачали, и они тоже попали под эти же жернова. Но из тех, кто остался, тоже были разные люди в том числе те, кто готов был заложить самых близких, коллег, чтобы выжить, и были люди, которые хотя бы молчали, никого не осуждали, сохраняя свое лицо. Поэтому мазать одной краской – розовой или черной – это удел примитивного литературоведения. - Человечество, томящееся в поисках благословенной демократии… Анар муаллим, а причудливый узор под названием «восточная демократия» - он вам нравится? Это когда веселье – в полный рост. - У всех абсолютно демократий своя извечная ахиллесова пята. Соглашаюсь с Черчиллем в том, что «у демократии много изъянов, но ничего лучшего человечество не придумало». Наверное, он прав, но… Ахиллесова пята демократии в том, что ею могут пользоваться и враги демократии – вспомним Гитлера, который пришел к власти именно на волне демократического порыва или руководителей некоторых восточных стран, которые на той же волне пришли и построили теократические государства. То же самое было на заре советской власти, когда к власти демократическим путем пришло Временное правительство, позже свергнутое. И потом, если демократия - это мнение большинства, а большинство не хочет демократии, то как прикажете понять сей алогизм? Возьмите Беларусь с Лукашенко, которого называют не иначе как «диктатором, насаждающим авторитаризм» - все так, но его поддерживает народ. Почему народ поддерживает – это уже второй вопрос: уровень самосознания, удовлетворенность его запросов, обеспечение благополучного существования и многое-многое из того, что может служить аргументом. Что же выходит: если он избран волеизъявлением народа, то что же мы – против демократии? Если же мы за демократию и все такое… Уловили противоречие? - Противоречие существенное. - И неразрешимое. Если же говорить о нас, то мы не готовы к демократии, не готовы к свободе, в том числе свободе выбора – что хорошо, а что плохо. Мы вновь вернулись к вопросу о нравственности. - Пандемия шадлыг еви, посреди которой мы сегодня пребываем… Азербайджанцы всегда относились к свадьбе с особенным трепетом – все пожелания на этот счет - субайлар учун олсун, тойунда, шадлыглара гяляк – так или иначе присутствуют в любой беседе – людей как близких, так и малознакомых. Но трепет сегодняшний - это Что-то, ощущение такое, будто в этом и есть единственная и последняя миссия человека – сплошной ТОЙ! И потом может сложиться впечатление, по крайней мере, для приезжего, что для сегодняшнего азербайджанца эта свадебная вакханалия и есть наивысшее проявление человеческого духа. Ну развлекуха сплошная – и это-то у народа, потерпевшего – по крайней мере на сегодняшний день – поражение. Откуда она, эта неутолимая жажда попировать? - Это от характера народа, мы народ-сибарит, надо честно признаться. Ну любим повеселиться, потанцевать.. Это одна из причин. Другая причина в том, что люди хотят уйти от тяжелой действительности, забыться в атмосфере трапезной расслабленности и все такое. И третья причина – это так сказать, нувориш, возомнивший себя элитой, носитель пылающей амбиции, это нестыковка бешеных денег с фантастической посредственностью их обладателей, это безумие людей, которые соревнуются друг с другом, таким вот образом самоутверждаясь: кто пышнее устроит свадьбу, кто больше гостей соберет... Нездоровый ажиотаж, не всегда объяснимый. Причин много, при этом я не устаю удивляться – ну кто ходит в эти шадлыги, вон сколько их понастроили! И все они заполнены. И магазины эти, которые все открываются и открываются, тоже не пустуют. - А эти обходительные, вечно улыбающиеся новые азербайджанские работники торговли, их навязчивый сервис… - Значит, у них кто-то что-то покупает, раз они улыбаются. И при этом все поголовно жалуются на «смешную зарплату» - есть, есть в этом некий парадокс. - А эти пигмейские усилия придать обыденности высокую значимость и собственную к ней сопричастность - отсюда такие образцы извращенного мышления, как «Элитный горох», «В мире чемоданов», «Пярдя мяканы»… - Но ведь от этого они не перестают быть рабами – изворотливыми, предприимчивыми, просто прекрасно вписались в новую реальность. Полное отсутствие внутреннего наполнения – вот и отмечаются кто как может! Да что там горох - псевдописатель, псевдоактер, псевдопевец… - Мне вспомнился Марк Захаров, с его хлестким наблюдением: «Притвориться можно кем угодно, но только не интеллигентным человеком». Печать псевдоискусства – она, правда, как ржавчина, на всем. А еще они точно усвоили: скромность для артиста (и не только) – это путь в неизвестность. Мы же оказались заложниками ситуации, я говорю от имени нашего поколения, воспитанного на одном и хлебнувшее совсем другого. В этой связи мне вспомнился Ростропович, который как-то привез больного Шостаковича в Курган, чтобы его посмотрел знаменитый ортопед Илизаров. Так вот, на вопрос врача – а как он узнает Ростроповича в вокзальной толпе, великий виолончелист ответил: «Это очень просто. Я похож на обезьяну». И, по словам маэстро, «сделал такую идиотскую рожу, которую даже мне до тех пор не удавалось сделать». - Сражающий пример! Совершенно неприемлемое для нынешних отношение к себе, с их прочным чувством собственного достоинства, ни на чем зачастую не основанном.. А все оттого, что элита сегодняшняя – она все больше коммерческая, нежели интеллектуальная. Это очевидно. А само по себе наличие больших денег в наших условиях часто ничего не означает – ни особых талантов, ни знаний, ни культуры. Этим большим деньгам еще предстоит научиться соответствовать, дорасти в своем интеллектуальном развитии и в культурных запросах до их уровня. Того самого, которого кое-кто из нас достигал при весьма ограниченных своих средствах. В том числе и Ростропович. - Был интернациональный барак, стал мононациональный бардак – так отзываются о сегодняшнем состоянии общества. Мечта человечества об общем благе, равенстве и свободе рухнула вместе с перестройкой так называемой. Зря рухнула? - Советский Союз рано или поздно должен был распасться, он изжил-таки себя как идея. Я всегда верил в то, что он распадется, но никак не думал, что стану этому свидетелем. Казалось, что не доживу до этого, честно говорю. Но так случилось, и слава Богу – при всех негативах нынешней действительности, с ее сложнейшими проблемами Азербайджана, при всем том, что я очень недоволен многим в нашей сегодняшней общественной жизни. Потому что, если на одну чашу весов поставить все эти наши ужасы, а на другую обретенную независимость, вторая перевесит, потому что самое главное для любого народа это быть хозяином своей судьбы. И даже если народ не хозяин своей судьбы, уже одно то, что он не зависит от других стран, уже это и есть благо! И потом, независимость и свобода совпадают далеко не всегда: скажем, северная Корея – независимая страна, но свободна ли она? Или Албания, бывшая при Энвере Ходжа независимой, она никого не признавала, но при этом не была свободной. Это разные понятия подчас, поэтому здесь нужно уметь дифференцировать. …Он, безусловно, умеет нащупать в человеке что-то очень важное, затронуть то, что собственно и делает (или не делает) человека человеком. Не будучи сентиментальной, я, признаюсь, плакала, когда читала про дачу в его повести, посвященной родителям, «Сизсиз». …старая, со скрипящими пружинами, ржавая железная кровать, на которой мама отдыхала, урывая короткие отрезки дня, проводимого в жаркой кухне… …сложенные газеты в папиной руке, которыми он убивал мух… … в воскресенье с двух до трех часов дня окутывающие все вокруг как легкий туман мугамы… …соленые лужицы пляжа… …с раннего утра покрытые росой инжиринки (в зеленой кожуре, как арбуз красные внутри)… …внезапно срывающиеся и столь же внезапно стихающие безумные ветры… …арбузы, дыни, опускавшиеся в колодец для охлаждения… …заросли камыша на границе нашей дачи… Приметы детства, его утраты, трагедия каждого горожанина. Мне казалось, что он написал это про меня. «Еня о баг олайды»… Вечное детство бакинца! Он вернул мне его. Да разве только мне… - Вы читаете книги на электронных носителях? - Нет. Только бумажный текст. Для меня чтение сродни священнодействию. Книгу нужно достать, перелистать, прочитать, поставить на полку – это целый процесс, это удовольствие. - Как вы думаете, компьютер повлиял на качество нашей речи? - Конечно же, и не только на речь – на психологию повлиял, на язык… Нормальная человеческая речь ушла-таки из нашей жизни. А все эти эсэмэсы, приводящие к вульгаризации языка и его обессмысливанию – мы ведь с вами являемся свидетелями всего этого. Признаюсь вам, это для меня иной мир, неведомый, китайская грамота, да и только. Вот мои внуки, внучки - они все это освоили давно, ощущение такое, будто они рождаются с этим знанием! Я просто поражаюсь – не поверите, я одним из последних в Азербайджане, наверное, купил мобильный телефон. Сопротивлялся как мог, в конце-концов понял, что это необходимо, купил. Но для меня это лишь средство, с помощью которого можно кому-то позвонить – и все! А они пишут, рисуют, снимают, слушают музыку – да все что хотите! А я так и хожу «непросвещенным». Отвечая на ваш вопрос – речь наша, ощутимо сегодня оскудевшая, непременно реагирует на дефицит книжного языка. Вот и продолжаем «обогащать» язык все новыми варваризмами. Как говорится, обретая – теряешь. - Еще один больной вопрос – русскоязычность. Кстати, больной не только у нас. Олжас Сулейменов – самый яркий представитель современной казахской литературы, не включен в казахскую версию многомного издания «Антология тюркских словесностей» по той же нелепой логике – «пишет на русском». - Я активно протестовал против этого, кстати – в Турции выступал по сему поводу … - Я знаю об этом. Вот ведь произошла интересная вещь - почему-то мы охотно произносим всякие латинские постулаты – фестина ленте – и не только латинские – селяви, о кей и т.д. При этом, бравируя знанием того или иного языка, нам и в голову не приходит извиняться за это. Когда же дело доходит до языка русского, все почему-то становится с ног на голову. «Узр истяйирям русча данышмагыма гёря» или «рус демишкян» и – вновь извинение. Можно подумать, что мы собираемся ругнуться или… К слову, матерясь, не извиняются, а вот… - (Смеется). Крен, очередной крен. Глупо говорить, что нам русский язык не нужен – такое могут утверждать только люди невежественные. Потому что без русского языка нам не быть культурной нацией в течение очень долгого времени. Я не знаю ни английского, ни французского языка – это мои пробелы, признаю, но все, что я знал о мире, я узнал через русский язык. На этом языке я читал и французов, и англичан, и американцев, и немцев, и кого угодно. И философскую литературу, и политическую, и беллетристику – ну как это можно – отказаться от русского языка? Даже если ты владеешь английским, ну где ты найдешь в Азербайджане столько книг на этом языке? А на русском – пожалуйста, бери любую. Я говорю о доступности, поэтому, я считаю, обязательно нужно сохранить русский язык на обозримое будущее, ну а потом будет видно… - Критическая функция критической литературы - есть ли она, на ваш взгляд? Я не о предисловиях и послесловиях... - Есть, есть критика молодого поколения, которому я верю. Но им тоже надо жить, понимаете, поэтому они не всегда интересами литературы руководствуются, когда пишут. Я полагаю, что есть действительно одаренные молодые критики, которые еще скажут свое слово. - Анар муаллим, кто такой сноб? Вы сноб? - Нет. Сноб – это человек, который к другим относится свысока, причисляя себя к избранным и т.д. Я никогда не относился свысока ни к одному человеку, наоборот, пытался в каждом из них найти что-то интересное. - Жизнь полнится полезным и бессмысленным. Каким образом ведете отбор? - Отбираю трудно. Сейчас это понимаю с печальной для себя ясностью – очень много времени в своей жизни потратил на бесполезное, о чем сожалею. Нужно уметь отсекать бессмысленное вовремя. Всю эту суетность, пустяшность… Потому что самая крупная потеря в жизни это действительно потеря времени – к такому выводу любой человек приходит. Это трагическая потеря. Остальное можно переиграть, наверстать, догнать… - Каждодневность устраивает нам массу неожиданностей – прекрасных, ужасных, трагических. В отношениях с людьми, когда обжигаешься, чему-то учишься и ставишь себе цель измениться. Или? - Я просто вычеркиваю их из своей жизни. Был человек, который предал меня, и я не думаю о том, как бы ответить ему тем же – это не мое. Этого человека больше для меня уже нет. И все. - А вообще - врагу надо мстить собственноручно или оставить это дело на усмотрение Высших сил? - Лучше оставить на усмотрение. - Как часто вы воздеваете руки: «невидимый и Всевидящий, - помоги!» - Молитвами никогда не занимался, но к Богу обращался неизменно. Он всегда со мной. Особенно, когда трудно. Одно знаю точно: я не совершал в своей жизни ни единого поступка, за который мне было бы стыдно перед Богом. - Случись вам странствовать во времени, куда бы вы направились – назад или вперед? - Вперед, наверное, было бы интереснее, потому что о том, что было позади, мы все уже более или менее осведомлены. А будущее всегда непредсказуемо. Поэтому – только вперед. - Как вы думаете, для Азербайджана 20 век – удался? Достаточно ли назвать такие имена как Бахлулзаде, Лютвизаде, Мустафазаде, чтобы утверждать… - Бесспорно удался, и не только благодаря тем людям, которых вы назвали. Азербайджан – это страна, которая в 20 веке первой на Востоке создала оперу, выпустила журналы «Молла Насреддин» и «Фьюзат» образовала первую республику на Востоке в 1918-м году, выдвинула гениальных людей в области музыки, литературы, живописи, науки. Именно в прошлом веке мы сформировались как цельная нация со своей зафиксированной территорией, со своими институтами государственности, со своей академией наук, высшим образованием, тогда же у нас возникла монументальная скульптура, кино, симфоническая музыка, балет, я уж не говорю – Нефтяные камни, заводы, метро… Безусловно, столетие это в целом был удачным для Азербайджана, хотя было очень много ужасающего - трагедий, потерь, кровопролитий. Но если взвешивать в целом, я думаю, ХХ век был самым важным периодом в истории Азербайджана. - Вы уже говорили о том, что преподавали в Турции. Вам это понравилось? - Понравилось, правда, я не могу сказать, что педагогикой занимался длительное время. Начинал как педагог здесь, в Баку, был часовиком в консерватории, читал эстетику - вы еще тогда там не учились, наверное. А в 1993 году семь месяцев, два семестра вел курс азербайджанской литературы в университете, на турецком, естественно, языке. Знаете, поначалу у меня было такое ощущение, что они не воспринимают то, о чем идет речь – я им рассказываю, а они никаких не задают вопросов, ноль отдачи. А потом я читал их курсовые работы, в которых они со столь неожиданной для меня концептуальностью подошли ко всему, о чем я им говорил – это меня просто поразило! Ну не ожидал, что настолько глубоко вникнут… - Наверное, можно говорить о наличии у вас педагогического дара. - Нет у меня никакого педагогического дара. Скорее всего, меня спасла способность убедительно говорить, она у меня выработалась с тех времен, когда я работал в Музее Низами – я ведь начинал экскурсоводом. Это было в 1961 году, я работал гидом, водил экскурсии на русском и азербайджанском языках. Понятно, это мне многое дало, в том числе неплохо подвесило язык. Хорошая была школа. - Женская тема. Без нее невозможно представить ни одну беседу, тем более – со знаменитым писателем. Любовь – это механизм, раскручивающий спираль жизни, или… - Ни в коем случае не механизм! Это дар. Без любви нет жизни, и слова из оперы – «любви все возрасты покорны» актуальны - это действительно так. - «Чего хочет женщина, того хочет Бог» - говорят французы. Перегиб? - Я бы внес поправку – легче узнать чего хочет Бог (смеется). Потому как то, чего хочет женщина, никогда не узнаешь. Женщины – устройства куда более сложные, чем мироздание, это совершенно иной, загадочный мир, который остался непостижимым даже для самых гениальных писателей-сердцеведов. Ее не разгадаешь. Это чудо природы, обладающее помимо всех других достоинств еще достоинством эстетическим. Ну а красота, которая сочетается с умом, интеллектом, добротой, чисто женской нежностью – ну что еще в нашей жизни сравнимо со всем этим?! - Сегодня вся читательская и зрительская аудитория на 90 процентов состоит из женщин – есть такая статистика, вполне, впрочем, объяснимая. Мужики заняты добыванием денег, а женщины более активны в потреблении эстетических ценностей. Не вносит ли это какие-то коррективы в творчество? - Я, честно говоря, не задумывался о том, кто меня больше читает – женщины или мужчины. Хотя женщины - они более эмоциональны и потому эмоциональную литературу они воспринимают лучше. У мужчины всегда присутствует некий скепсис: «ну и что же – я и сам так мог бы написать» и все в таком духе. Говорят, в основе подобного «угла зрения» зарыто присущее любому мужчине чувство лидерства, хотя, как мне кажется, это идет от комплекса неполноценности. Женщины страдают этим в гораздо меньшей степени. - Человек скорее создает, нежели встречает свою судьбу. Это Л. Толстой так считал. Я знаю, что он один из ваших литературных кумиров, поэтому припасла вопросы «из него». - (Смеется). Я это заметил, тема толстовства то и дело возникает в нашей беседе – спасибо вам. Толстой – великий писатель, но в вопросах семьи я его не всегда понимаю. Опять-таки, мне не нравится подобная императивная категоричность в суждениях, пусть и у великих: ну зачем придавать всему такую окончательную формулу-приговор? - Да, он любил приговор – одну из своих героинь он заставит непрерывно рожать, другую задушит руками ее же мужа, третью бросит в объятия любовника, а потом и вовсе под поезд: вот так-то, погуляла – и будет! Выходит, то, что институт брака дрогнул, начав себя изживать, одним из первых стал утверждать именно он, Толстой. - Его можно понять, – у него ведь действительно были сложные отношения с женщинами, особенно это нашло отражение в его последних вещах – «Смерть Ивана Ильича» и других. Помните, главное, что его волнует – грех похоти и искупление. Вот основные темы того периода. Кстати, он не любил драматургию Чехова, прозу его любил до слез, а вот пьесы не понимал. Пришел он как-то на спектакль «Дядя Ваня», дождался антракта, зашел к актеру, играющего главного героя со словами: «Чего вы лезете к чужой кобыле? Завели бы себе свою». Я, когда прочел об этом, подумал, что будь я на месте того актера, спросил бы Льва Николаевича: что же ваш Вронский не завел себе свою кобылу, а влюбился в Каренину? - Анар муаллим, существует два вида жизни – интеллигентно-неврастеническая и нормальная. Какая из них – ваша? - Я писал как-то об этом – сложно быть писателем, но еще сложнее быть женой писателя. Естественно, писатель всегда занят своими мыслями, он как бы живет параллельной жизнью. Это вечное витание в облаках не всякая женщина способна вытерпеть, семейная жизнь требует все-таки какого-то более тесного общения. Я это всегда понимал и старался не обделять, и потом моя жена музыкант, как вы знаете, схожесть интересов играет в браке не последнюю роль. И тем не менее у нее свой мир профессиональный, у меня – свой… Наверное, главное понять это и не мешать друг-другу. В этом мне видится залог прочного брака. - Есть такой «афоризм»: если хочешь, чтоб твоя жена была ангелом, создай ей рай. - А не нужно чтоб она была ангелом. Важно, чтоб она была верным другом – а ангелы пусть обитают на небесах. …Талантливые люди талантливы во всем, даже в умении называть детей. В этом смысле семья Рзаевых внесла весомую лепту - после Джафара Джаббарлы. Это ведь их заслуга, что среди нас живут гюнели и туралы, анары и фиданы… То есть они, по сути, нарекли страну. Помню племянницу Анара, 4-летнюю светленькую девчушку, все в том же гей-гельском санатории, которая на мой вопрос – как тебя зовут? – ответила: «лунный поток». Увидев недоумение на моем лице, кроха, вздохнув, пояснила: если бы я сказала «Айсель», вы бы спросили - а что это такое?.. Судя по всему, традиция такого рода изобретательства имеет продолжение. На недавней презентации дочери Анара Гюнель я увидела книжку, посвященную ее дочкам (его внучкам) и вновь – чудные имена, которые, не сомневаюсь, будут непременно «взяты на вооружение»… - Ваша дочь не избежала писательской участи. Это было неожиданно для вас? - Абсолютно. Я знал, что она очень грамотная девочка, много читающая и тонко чувствующая – все это было очевидно. Но то, что у нее действительно большой литературный талант, я убедился, только когда прочел ее первый рассказ, поразивший меня знанием жизни. Откуда у молодого человека, с его небольшим опытом бытия, могло взяться это знание, его творческое воплощение? Кстати, мой сын тоже пишет, правда, больше сатирические рассказы, но весьма интересные. Правда, это нечто другое… - Значит, все это время в них шло какое-то накопление. - Видимо, так, и, наблюдая за своими детьми, я уверился в мысли о том, что душевный опыт важнее и опыта внешнего, жизненного, и эрудиции. Душевные переживания, способность к ним, явно опережают все остальное. - А уроки или мастер-классы – как они выглядят? Знаете, меня очень удивил Алим Гасымов, заявивший, что у них с Ферганой не бывает подобных уроков. Что это - четкое осознание неповторимости личности другого, пусть он даже самый близкий тебе человек – по духу и по крови, или сомнение в правильности собственных доводов – с годами ведь мы становимся (лучшие из нас) менее категоричными в своих убеждениях. - Не знаю, но честно вам скажу – никакого участия в этом процессе я не принимаю. Когда Гюнель показывает мне свои рассказы, я их вижу настолько законченными (простите, может это и не так звучит), что посоветовать что-либо я бываю не в силах. Мне может не понравиться то или иное слово, это бывает, но говорить о каком-то кардинальном вмешательстве в ее творческий процесс было бы просто неуместным. - На презентации книг Гюнель прозвучала мысль о том, что (не помню, кому она принадлежала) она пишет лучше вас. На что вы отреагировали весьма беспристрастно: «Я привык». Что вы имели в виду? То, что вас раньше сравнивали с родителями, а теперь вот… - То, что так сказали неудивительно – она моя дочь, так и должно быть. Это нормально, когда дети идут дальше родителей. Не стану ведь я завидовать собственной дочери – я никогда никому не завидовал, тем более ей. Но, честно говоря, я считаю, что ей еще далеко до меня, как бы нескромно это ни прозвучало. Она ведь еще только начинает, но есть, есть у меня уверенность в том, что если у нее все творчески сложится удачно, она действительно очень важное место займет в литературе. Но пока это только начало, только обещание. - «Ты не просто мой сын. Ты еще и внук моего отца». В какой мере это актуально для вашей семьи? - Я доволен своими детьми и в первую очередь тем, что они всегда ощущают свою принадлежность к какому-то роду, какой-то семье, каким-то традициям. Это не внушается, ни я, ни моя жена никогда об этом им не говорили. Просто они помнили своих дедушку и бабушку, при нас, естественно, выросли, видели наши отношения, и не могли не заметить, например, того, что мы за глаза никогда ни о ком не говорим… Я вообще не уверен, что ребенку можно что-то внушить – нужны реальные примеры. Каждодневные. - Ваши дети продолжили-таки творческую ниточку в вашей семье. А как вы думаете, способность к интеллектуальной деятельности – всегда наследственная? Вот мы говорим – «потомственная духовность», «высокая интеллектуальная концентрация». А как же тогда Андерсен – сын прачки и столяра из провинции? Или Бетховен – сын алкоголика и шизофренички? - Наверное, это необъяснимо, и вряд ли имеет смысл искать здесь какую-то закономерность. Я не верю в генетическую зависимость – в свое время шел фильм «Бродяга», с его ставшим расхожим «Сын вора должен быть вором» и все в таком духе. Гены играют-таки роль, и, наверное, прав мой друг Агабек Султанов, утверждающий, что «Ген не обманешь» - но это не есть единственное, что определяет выбор профессии, направление деятельности. Так, если говорить о генеалогических корнях, я знаю людей из очень простой семьи, из семьи пастуха, но они более интеллигентны, чем кто-то, воспитывающийся в семье, скажем, ученого или писателя. Значит, это не самое решающее – происхождение, хотя, безусловно, определяющее. - А чем отличается цивилизованный человек от культурного? Вы прочли Бродского, прослушали Кампанеллу – вы интеллигент? Или же - гарантирует ли культурность наличие в обиходе человека множества языков? Ведь сегодня в минимизированном объеме знают иностранные языки многие наши доморощенные «бизнесмены», пусть и в пределах торговой необходимости… - Это очень трудный вопрос. Действительно человек, владеющий многими языками – явление безусловно похвальное, но это еще не означает культурности в настоящем понимании этого слова. Я очень много встречал людей, знающих с дюжину языков, и при этом у них настолько примитивный литературный вкус, что я всякий раз поражаюсь тому, как он читает по-английски и по-французски, так ничего и не уразумев. Поэтому, видимо, культурность – это нечто другое. На первый взгляд близкие понятия – аристократизм, интеллигентность, культурность, но какая-то грань между ними все же существует. Культурен тот, кто тяготеет ко всеобщим проблемам, кто каждую проблему чувствует как свое личное дело. Наверное, это все-таки Божий дар – быть культурным. И, конечно же, культурный – тот, кто создает или пытается создать эту самую культурную среду. - Но, к сожалению, бывает и так, что среда обитания становится средой отторжения… Сегодня все больше уезжают – на ловлю счастья и… нет, не чинов, долларов. Причем, все люди качественные, профессионально стоящие. Задержать их не представляется возможным - я даже не о финансовой стороне говорю? - Конечно, задержать надо бы, но все зависит от того, когда в Азербайджане жизнь наладится. Когда людям здесь будет комфортно, тогда станет незачем уезжать. Никто не хочет потерять родину. Вот путешествовать - это всегда хорошо, но покидать родину страшное дело! Я это испытал на себе, в 1993 году, когда семь месяцев, как уже говорил, жил в Турции. При том что Турция – близкая страна, с родным почти языком, у меня там много родственников, но, тем не менее, я там такую тоску испытывал, такую ностальгию по Азербайджану, что я теперь понимаю и Назым Хикмета, который то же чувствовал в Москве, и Мамед Эмина Расулзаде – в Турции. Все-таки родина есть родина и у меня в «Ночных мыслях» есть такая строчка: «Счастье – это быть самим собой у себя на родине». Потому что быть на родине и при этом потерять себя - это тоже страшно! …Я вновь листаю его «Ночные мысли», тематический диапазон которых - необозрим. Приведу самые коротенькие из них, в которых автору удалось, кроме всего прочего, продемонстрировать и недюжинную психологическую проницательность. …Единственный автор – Бог, автор Книги по имени Жизнь, и все мы – читатели, которые пересказывают друг другу прочитанное. …Почему дети одного народа так безжалостны по отношению к своим же? Никакая ненависть к армянам несравнима с той ненавистью, которую питаем друг другу мы. …Врагов следует уважать. По крайней мере, о них нельзя сказать, что они вас предали. Предательство – привилегия друзей. …У него были излишки ума. Он не знал, куда их девать, они не были нужны ни ему, ни его среде, ни его времени. …Ты хотел быть Богом и хотел иметь друзей, коллег. У Бога друзей и коллег не бывает. Бог всегда одинок. Не только один, един, но и одинок. …Есть люди, которые заимствуют не только твои темы, идеи, но даже твои воспоминания. …Жизнь – всегда будущее. Прошлое принадлежит смерти. Оно отжито и, следовательно, мертво. …Он не меняется, меняются лишь задницы, в которые он лезет. …Если ты верный муж неверной жены, ты умрешь от ревности. Если ты неверный муж верной жены, ты умрешь от угрызения совести. Если ты верный муж верной жены – ты умрешь от скуки. Если ты неверный муж неверной жены – то так тебе и надо. …Жизнь – транспорт. «Голосую» у дороги. Может, кто-нибудь возьмет меня в свой автомобиль – в свою жизнь… …Настал час черни. Надо жить по собственным часам... - В вашем «Деде Горгуде», в самом его конце, есть такие слова - вы их вложили в уста сказителя: «Сынок, Азер, знай, чтобы земля стала отчизной, стала отечеством, нужны два дела. Первое – на этой земле надо сеять, с этой земли собирать. И второе – надо ее защищать от врагов. Землю, которую ты не смог защитить, не стоит засевать, на ней не пожнешь урожая. А землю, которую ты не засеял, не стоит защищать». Насколько актуальны эти слова сегодня? - Это мысль моя, но ее все время приписывают Деде Горгуду, так и говорят: «Деде Горгуд еще 1300 лет назад сказал…». (Смеется). Даже президент Демирель, приехавший в Баку на торжества по случаю юбилея эпоса, выступая на торжественной части, «процитировал»: «Как наш общий прадед Деде Горгуд в свое время мудро изрек…». Там и в помине нет этой мысли, понимаете? Я ее придумал… - Вы написали это тогда, когда и войны-то не было. - В том-то и дело. - У знаменитого нет права быть обычным прохожим. Вы от этого страдаете? - (Вздыхает). Страдаю, признаюсь. Бывают моменты, когда бы хотелось оказаться другим человеком – неприметным, никому не известным. Понимаете, я не могу ходить по улице - каждый считает, что я чем-то ему обязан, что я что-то должен для него сделать. Доходит до того, что я так и говорю – дорогой, если б ты сейчас на улице меня не встретил, ты бы эту проблему ведь не со мной решал! Я не могу выйти на бульвар – подходят со всяким: от решения карабахского вопроса и повышения цен до чисто бытовых: квартирные передряги, с соседом не поладил, с женой поссорился… Нет проблемы, с которой бы ко мне не обращались! - Помните у А. Ахматовой: «Молитесь на ночь, чтоб вам вдруг не проснуться знаменитым». А случалось ли вам быть жертвой клеветы и как вы от нее «отмывались»? - С клеветой встречался и встречаюсь по сей день – почти ежедневно в некоторых газетах пишут клевету на меня, сочиняя разные небылицы. Клевещут изощренно, с фантазией, достойной лучшего применения. Мне говорят – не обращай внимания. Я пытаюсь следовать этому совету, но - невозможно привыкнуть к такому. Настолько явная ложь, в основе которой непроверенный слух, вздорная выдумка, что… В январе, представьте, написали: «до конца января их выселят из здания Союза писателей». Сейчас уже март, и, как видите, никто и не собирается нас выселять. Да и никогда не собирался. А газеты пишут. Или же – Анар отнял дом у какого-то писателя. У какого писателя?! У кого я отнимал дом? И вся эта ересь – печатается. Сколько домов в Баку я «построил», если б вы знали! Чуть ли не половина новостроек – моя (смеется). И при этом я всю жизнь живу в своей единственной квартире и никаких домов не строю. Однажды жена меня разбудила – к тебе трейлер пришел. Какой, говорю, трейлер? Выхожу – стоит какой-то тип: «Вам с вашей мексиканской виллы прислали…» Какая Мексика?! Какая вилла?! Выяснилось, что посылка совершенно другому человеку. И, тем не менее, некоторые сознательно распространяют такие слухи. - Вы человек, живущий действиями или все-таки мыслями и настроением? Что, например, вас может привести в бешенство? - Предательство, чистейшая, вернее, грязнейшая клевета. Я, понятно, этого не показываю, пытаюсь вогнать свои чувства, эту бурю негодования вовнутрь, чтоб не проявлялась. Знаете, я многим кажусь спокойным человеком, да и вообще закатывать истерики, давать выход накопившимся эмоциям считаю чем-то ниже своего достоинства. Все что, я переживаю, переживаю в себе. Признаюсь вам - большую часть своей жизни я прожил в себе. - Счастье или радость жизни – вещи загадочные и ни от чего не зависящие, это – так? Или просто одни уродились такими, а другие – этакими? - Говорят, бывают люди, рождающиеся с серебряной ложкой во рту, у них вроде все гладко по сравнению со многими. Безусловно, это так, но, рано или поздно жизнь дает-таки подножку и этим счастливцам, избавляя их от эйфории. И в этом мне видится одна из задач Бога – ставить человека на свое место, не зарывайся, мол… Без этой «регулировки» худо пришлось бы всем нам, в том числе и тому везунку. - Что сильнее, по-вашему, печаль или радость? - Наверное, и то, и другое. Печаль тоже может быть конструктивна, если за ней что-то следует творческое. Без скепсиса, наверное, и нет творчества. А радость – ее так мало в жизни. Печали больше. - Когда-то в беседе с моим отцом вы выразили мысль о том, что жизнь человека «всегда логична и всегда драматична». Насчет драматичности не спорю, а вот логичность… Она какая-то, не всегда нас устраивающая… А если бы Всевышний, сотворяя мир, взял бы вас в консультанты, какого рода коррективы вы бы внесли? - (Грустно улыбается). Постарался бы сделать людей более добрыми, менее завистливыми. Потому что жизнь – одна, и столько в ней уходит на зависть, на злобу, на вражду. Обидно, что люди осознают бессмысленность этого только на пороге… И то не все. Почему я посвятил жизнь ненависти? Почему я всю жизнь прозавидовал такому-то? Почему я всю жизнь отравлял и себе, и ему существование… Мы слишком амбициозны и порой не понимаем обыкновенного чуда: жить настоящим, радуясь ему. Человек все-таки жив единственным и неповторимым, каким бы глобальным он сам себе ни казался. Доброта, великодушие, простосердечие – почти не осталось ничего из этого на нашем жизненном рынке, и будь люди добрее, я считаю, многое на земле было бы иначе. Но я не могу вмешиваться в эти сферы – я, как уже говорил, верующий человек. В Бога веровал с детства, возможно, это было влиянием бабушек. И как верующий считаю себя не вправе вникать в расчеты небесной канцелярии, но, отвечая на ваш вопрос, доброта – это единственная корректива, которую бы я внес. Я бы хотел, чтобы люди и народы были более добрыми по отношению друг к другу. Все остальное меня в целом и общем устраивает. - Есть сострадание, а есть сорадование. Вернее, нет… - Зависть не дремлет. Наш печально известный пахыллыг, когда сперва ненавидят, а уж потом уже ищут причину оправдания для этой ненависти. Это так, к сожалению, и если говорить об отрицательном в нашем менталитете, то лидирует здесь, безусловно, зависть - «выколите мне один глаз, чтоб, у другого два»… Такой вот «кодекс» (смеется). - Казнь Саддама расколола мир на две полярности. В которой из них оказались вы? - Я не могу сочувствовать человеку, который уничтожил столько людей, установил режим жесточайшей диктатуры. Он мне глубоко несимпатичен. Но! То, как он вел себя перед казнью, судя по всем известным кадрам, – достойно, по-мужски, это вызывает уважение. - Жизнь – это событие: не было – возникло – побыло – исчезло. А для чего? - (Задумывается). Смысл – в потусторонней жизни, я верю в нее. Если есть Бог, который почему-то тебя породил, то как ты можешь исчезнуть? У меня такое ощущение, что в какой-нибудь другой форме я обязательно вновь буду… - А вас эта «какая-нибудь» форма устраивает? - Смотря какой она будет. Форма индуистской реинкарнации - есть ведь такая философия, согласно которой мы превратимся кто в обезьяну, кто в дерево – еще не есть бессмертие, потому что у тебя исчезнет память. А исчезновение памяти это и есть смерть. Думаю, вернее, предполагаю, что останется память об этой жизни, память, которая и есть продолжение этой жизни, пусть и в другой форме. Что до рая и ада… Рай это некая лубочная интерпретация писателя – кто знает, какой он есть на самом деле? А с адом, как ни странно, все более ясно. Сартр, например, говорил, что «Ад – это другие». Очень интересная мысль, потому что уже в этой жизни, если ты не можешь найти с другими контакт, – это и есть ад. - В одном из интервью в прошлом столетии вы говорили, что «в веке 21 уйду в созерцание». Получилось? - Нет, не получилось. Я с ранней молодости ставил какие-то задачи – скажем, до 50-ти лет буду писать, потом буду наблюдать жизнь, отдыхать и т.д. Потом «дата» этого созерцания отодвинулась до 60-летнего рубежа. И вот уже в будущем году мне исполняется 70 – страшно подумать! Что будет после этого, я не знаю. - Ростропович, покойный, как-то признался, что «от 60 до 70 прошло не больше двух недель»- так быстро пролетели эти годы. Он прав? - Я не ощущаю своего возраста, верите? Ни физически, ни духовно, ни интеллектуально. Я такой, каким был 20 лет назад. Это не кокетство и не бравирование. Другое дело, что время летит нещадно, особенно последние 15 лет – они ведь равны векам! За эти годы мы прожили все: и революцию, и контрреволюцию, и гражданскую войну, и перевороты, и тоталитарный режим, и демократию, и открытость миру… Это было время, когда разыгрывалось грандиозное представление человеческих страстей - все, что другие народы одолевают в течение веков! И я абсолютно согласен с Ростроповичем насчет двух недель – мы попали в самый пресс времени. - У вас есть мечта, пусть даже постаревшая? - Конечно. Всю жизнь жалею о том, что не научился хорошо танцевать и от этого страдаю. Я серьезно говорю. И второе – я так и не выучил английский язык, хотя учил его и в школе, и в институте. А хотелось бы знать, и не только English.. - А над чем сегодня работаете? - Недавно увидел свет мой шеститомник на азербайджанском языке, и трехтомник на русском, ожидается выход четвертого. Вышел фильм «Жизнь Джавида», в создании которого я принимал самое активное участие, хотя и не являюсь режиссером картины (режиссер Рамиз Гасаноглы) – присутствовал на многих съемках, а монтажно-тонировочный период полностью прошел при мне. Сейчас заканчиваю книжку о Назыме Хикмете, осталось доработать и отдать в печать. - Кто из сегодняшних может занять ваше место в будущем? Я говорю не о раскрученности, слава и масштаб таланта – далеко не одно и то же. - На этот вопрос невозможно ответить по многим причинам, главная из которых вопрос востребованности. Кто-то может быть похож на меня, кто-то лучше меня, а кто-то совсем другой – многое будет зависеть от того, насколько ты совпал со временем. Поэтому наметить, как вы говорите, «преемника» сегодня мне очень трудно. «Я – писатель» должен говорить не сам человек, а последующие поколения. - А что лучше – недооценить себя или переоценить? - Конечно, недооценить. Не дай Бог переоценить. Это конец. - «Жизнь – это пастбище встреч и разлук» - сказал мудрец. А если говорить о пастбище Анара?… - Много их было – встреч и разлук. Друзей много потерял. Одних увела смерть, других жизнь. - Сознательно дистанцируетесь от людей? - Иногда да. Не выношу фамильярности, есть такое выражение старое, амикошонство, но эта дистанция не применима к моим близким – я имею в виду тех, кто близок по духу. Выбираю круг общения, разумеется. - «Вот тебе цент, - позвони всем своим друзьям» - грустно шутят американцы. - Вы напомнили мне – был такой кинодраматург Шпаликов, автор сценария фильмов «Я шагаю по Москве», кажется, «Заставы Ильича», в свое время запрещенной, и ряда других картин. Так вот он покончил жизнь самоубийством, и все в Москве повторяли его фразу: «Велика Россия, а позвонить некому». Одиночество всегда грустно. Мне до него, хочется верить, далеко, но время – оно отсеивает друзей, круговерть жизни испытывает-таки людей на прочность. Но, слава Богу, те, кто остался, – они, уверен, останутся до конца. - Каждый думающий человек выходит в своей жизни на закономерность. Итак, закономерность от Анара. - Закономерность – это сохранить свое лицо при всех обстоятельствах. При всех перипетиях жизни не впадать в отчаяние, не озлобляться и никому не поддакивать. Для меня это крайне важно. - В основе любого интервью так или иначе лежит вывод «что такое хорошо, и что такое плохо» – с точки зрения, разумеется, героя этого самого интервью. Вы согласны? - Я не думал об этом. Просто пытался честно и обстоятельно, по мере возможности, отвечать на все ваши вопросы. Насколько мои ответы вас удовлетворили, насколько удалось обрисовать какую-то общую картину – это уж не мне судить. Вы задавали очень дельные вопросы, разносторонне существенные. Я же был - как на духу... Натаван ФАИГ ГЫЗЫ Вверх

© Координационный Совет Азербайджанской Молодёжи © 2005 - 2009 ksam.org Пишите нам: [email protected] При использовании материалов сайта ссылка на ksam.org обязательна Редакция не несет ответственности за содержание рекламных материалов и баннеров.